Пять лет назад, когда подводились итоги уходящего столетия, лучшим российским актером XX века был признан Юрий Никулин. Потом, естественно, масштаб «самых-самых» сузился до года: лучшим артистом 2001-го газеты объявили Олега Меньшикова, дальше побеждали Александр Балуев, Олег Миронов. В 2004 году чаще других называлось имя Богдана Ступки… За комментарием мы обратились к режиссеру Александру Белинскому. Наверняка ведущий телепередачи «Рассказы старого сплетника», поставивший более полутораста спектаклей, фильмов, программ, где были заняты главные театральные силы двух столиц, должен быть в курсе: кто кого лучше?
Попытки определить чемпиона идут от невежества. Нету лучшего артиста. Обожествляемая мною Уланова вовсе не является самой гениальной балериной всех времен и народов, потому что есть Карсавина, есть Плисецкая. Ужасно не люблю, когда искусство превращают в спорт. Юра Никулин никогда не позволял называть себя актером, несмотря на то что великолепно сыграл в «Когда деревья были большими» или в «Ко мне, Мухтар!». Он был превосходной личностью, человеком редкой доброты. Редкого, уникального ума — и замечательным клоуном, причем не самым лучшим. Сам Юра таким считал Карандаша. Или, например, мы оба обожали Костю Мухина, вместе ездили на Костины похороны.
— А я не знаю такого.
— Костя Мухин — это гениальный петербургский клоун, который работал в маске Чаплина. Он умер в Ташкенте, в полной нищете. Только энергия и могущество Юры Никулина помогли ему прописаться у одной из сестер (тогда было трудно с пропиской). Позже благодаря этим же Юриным качествам нам удалось его достойно похоронить.
— Верите в такую закономерность: чем ярче художник, тем более неустроен, неприкаян, тем меньше ему светит признание?
— Совершенно неправильно, никакой связи тут нет. Другое дело — гений художника закаляется в борьбе, как это было с Ван Гогом, с Пушкиным. Благополучно проживший свою жизнь Лев Николаевич Толстой вовсе не перестал быть гением.
— Но под старость, говорят, превратился в страшного зануду. А вы, Александр Аркадьевич, создавая книги и телепередачи, посвященные выдающимся людям прошлого, поневоле сравнивая день сегодняшний с днем нынешним, — так вот не боитесь ли вы от всех этих грустных сравнений превратиться в старого брюзгу?
— Не боюсь — уже превратился. Потому и отбираю для своих передач только тех героев, о которых могу говорить хорошо. Да, многое из того, что я сейчас вижу, дает мне массу оснований стать брюзгой. Ну и закон возраста сказывается, как ни крути.
— Вы не одергиваете себя: «Саша, прекрати, ты не прав»?
— Я говорю: «Саша, ты прав, но это, Саша, недоступно твоему пониманию».
— Что — «это»?
— Я не люблю авангарда, авангардистских пьес с темной, запутанной философией. Не люблю ни Ионеско, ни Беккета, но они от этого ничего не теряют. (Так же как ничего не теряет Флобер, оттого что я его не люблю.) На дух не выношу авангардную режиссуру — режиссуру чердаков и подвалов.
— Но чердаки и подвалы, как правило, пронизаны студийностью. Той самой, без которой невозможно новое театральное дело.
— Та студийность — студийность Станиславского и Вахтангова — базировалась прежде всего на высокой профессиональной основе. Создателей «Сверчка на печи» не занимала идея эпатажа. Но когда, скажем, Дитятковский (я к нему очень хорошо отношусь) ставил «Мрамор» Бродского, он явно рассчитывал произвести впечатление на элиту. А я элиту не люблю.
— Меж тем как сами к ней принадлежите — входите в обойму интеллектуальных отцов города Петербурга.
— Я вхожу в обойму, потому что много и честно тружусь. Я считаюсь коммерческим, кассовым режиссером, и высокопоставленные тусовки не приглашают меня на Запад ставить спектакли, хотя я лауреат семнадцати западных спектаклей. Такое приглашение придет Андрону Кончаловскому, Гергиеву, только не мне. Даже мой сын, которого я люблю больше всего на Земле, никогда не предложит своему отцу поставить что-нибудь такое-этакое. Если ему понадобится сделать постановку на Западе, он позовет Додина, того же Дитятковского — элиту. А я антиэлитарен. «Режиссер для черни» — такая у меня кличка.
— Сколько в вашем признании обиды и сколько — гордыни?
— Сплошная гордыня, ни капли обиды — клянусь памятью моей покойной жены. Дело в том, что я люблю Элика Рязанова, выдающегося режиссера Гию Данелия, изумительного Отара Иоселиани значительно больше, чем Тарковского, Эйзенштейна и — не падайте в обморок — Феллини. Мне эти ближе. У Феллини совершенно гениальные «Ночи Кабирии» и «Дорога», но уже «Джульетту и духи» смотреть невозможно.
— А «Амаркорд»?
— Это простая, ясная, чудная картина. Абсолютно демократичная. А «Восемь с половиной» я наполовину не понял, — то есть понял на четыре с четвертью.
— Пастернак тоже сложен, простите.
— Какой? Борис Леонидыч?!! Да перестаньте, это гений — чистокровный гений XX века. Просто для того, чтобы понять Пастернака, надо до него дорасти. Его стихи прозрачны, в них нет химии. Вот кто, возможно, первый поэт нашего столетия. Почти равен ему Маяковский, но Маяковский рано умер.
— Вы сейчас читаете новые книги или в основном перечитываете?
— И то и другое. Невероятно много читаю, невероятно много перечитываю. Моя норма — 100?120 страниц в день. Я с детства не могу без этого, как без еды.
— А давние-давние друзья у вас остались?
— Есть, в общем, но совсем мало. Вот это — самые большие потери. Кто-то уехал и потерялся в мутных волнах эмиграции. А кому-то, как Юрскому, я стал неинтересен.
— Можете развить эту мысль?
— Не могу, спросите у него, пусть он расскажет.
— Почему вы думаете, что неинтересны Юрскому?
— Я не думаю, а знаю. Он не звонит, когда бывает в Петербурге. Я не вхожу в круг его общения.
— А раньше была дружба?
— Да, очень большая.
— И вот на это у вас обида есть.
— Огромная.
— Ну так жизнь развела…
— Вы меня хотите уговорить или спрашиваете, обижен ли я? Да, обижен. Есть ли у меня обвинения? Нет, никаких. И нет друзей, подобных Зине Шарко — самой близкой моей подруге, с которой мы не здороваемся уже тридцать лет.
— Об этом можно писать?
— Конечно! Как и обо всем, что я говорю.
— Так почему вы тридцать лет не здороваетесь с Шарко?
— Я ее обидел, а она не простила.
— В своей книге «Записки старого сплетника» вы предельно откровенны…
— Я и сейчас откровенен.
— Ну нет, вы так холодно смотрите, что из вас страшно вытягивать слова.
— Чего вы боитесь? Задавайте конкретные вопросы.
— Задаю: чем вы обидели Зинаиду Шарко?
— Этого я не могу рассказать. Если вам интересно, по какой дружбе я тоскую, можете напечатать: по дружбе с Зиной Шарко. Все.
Понимаю, вам хочется поговорить о жизни, а я это не очень люблю. Категорически не гожусь для разговоров вокруг да около: Александр Аркадьевич, а как вы смотрите на то, какая сегодня погода? Не кажется ли вам, что нынешняя философия так же далека от философии Ницше, как рубль от доллара?.. Здесь я теряю все свое красноречие. Загляните в мою книжку — там почти нет эпитетов, метафор, я их не люблю.
— До недавних пор вы возглавляли Театр музыкальной комедии. После работы с профессионалами мирового уровня — Симоновым, Луспекаевым, Михалковым или Фрейндлих — вам там не показалось… пресновато, что ли?
— Я от этого очень страдал. Но и в Музкомедии работают люди, с которыми интересно. Есть актеры высокой квалификации, есть низкой — как во всех театрах, хороших-то театров нет. Репертуарный театр умирает, это ясно всем. На Западе он уже умер. Права моя милая Леночка Софонова, когда пишет, что надо целиком переходить на антрепризу, — куда денешься?
— Уж вам-то хорошо известно, что гибель театра предвещают так же регулярно, как конец света. А театр умирает-умирает — и возрождается.
— При всей моей ненависти к Марксу, в один его постулат я верю: «Общественное бытие определяет общественное сознание». И даже вам, такой молодой, не дожить до возрождения театра как такового.
— Полностью разделяю вашу мысль насчет моей молодости. Но вместо комплиментов лучше бы объяснили поконкретнее, что вы имеете в виду под общественным бытием?
— Бытие — это когда все определяют деньги. Бытие — когда наступает полная тоскливая бездуховность, переходящая в безнравственность.
— А не вас ли часом, веселого и светского, я видела на этом самом празднике общественного бытия? Вы кого-то чем-то награждали по телевизору.
— Я же академик Российского телевидения. Вручал эту гадость — «Тэфи».
— Ну вот!
— На самом деле «Тэфи» не гадость. Там собрались интеллигентные, умные люди. Просто у нас все искусство превратилось в огромное казино. Я считаю, «Золотая маска» — это безнравственно. И «Триумф» — безнравствен. Что же, Михаил Чехов уехал в Америку, потому что не получил «Триумфа»? Станиславский умер, оставшись без «Золотой маски»?..
— Дальше говорите.
— А что дальше? Я все сказал. «…Приз в студию!» — кричит Леня Якубович. И люди, еле сводящие концы с концами, видят, как въезжает вертолет, которым награждают маленькую девочку за то, что между буквами «пу-кин» она поставила букву «ша», и у нее получилось «Пушкин»… Эльдар Рязанов чудно предложил: давать «Тэфи» за первого пошляка среди ведущих, за самую безнравственную передачу.
— А ваша передача (без подхалимажа) мне очень нравится. Она умная, добрая, интересная. Жаль, что «Рассказы старого сплетника» идут на «Культуре», где небольшая аудитория.
— Что вы предлагаете?
— Переходите на центральные каналы.
— Пожалуйста, созвонимся — я соглашусь.
— Не было предложений?
— И не будет. Мне 77 лет. Им так же трудно со мной, как вам сегодня.
Елена Евграфова
