НАС НАЗЫВАЛИ САНИТАРЫ ЕВРОПЫ

С Георгием Антоновичем Штилем мы встретились в знаменитой бэдэтэшной гримерке. Той самой, где на потолке расписывались люди, которые здесь бывали в эпоху Товстоногова.

Неудивительно, что разговор сразу пошел о Большом драматическом театре тех времен.

— Я очень долго — много-много лет — был фантастически счастлив, оттого что работаю в таком театре. Ведь каждый ленинградец не то что знал — обожал его, готов был дежурить у кассы ночами, чтобы купить билет на любой спектакль. И у меня, когда я смотрел эти спектакли, всегда подкатывал комок к горлу. Мечта была — Господи, да хоть полы подметать в БДТ!.. Я в кровь сбил руки, после того как Георгий Александрович сказал: «Хочешь играть в «Гибели эскадры» вместо Лаврова? Выучишься на гитаре — роль твоя».

— А вне спектаклей, за кулисами, вы тоже чувствовали себя счастливым? Ведь, по слухам, вас всех держали в страшной строгости…

— Опаздывать было нельзя, это да. Иногда бежишь, бежишь, успеешь прибежать всего на пять минут позже — а на доске уже висит приказ с выговором. Зато атмосфера вокруг — не передать словами. Замечательная, и все. Я пришел в театр поздно, в 29 лет, но был восторженный, как мальчишка. Любой мог сказать: «Жора, сбегай за водкой».

— И Жора бегал?

— Конечно. Но от любви (я и сейчас очень люблю хороших актеров), а не потому, что старался подлизаться, стать своим в доску. При этом запросто мог кого-нибудь побить, если он при мне, скажем, оскорбит гримера.

— Сразу в рожу?

— Абсолютно. Я был очень сильным, хорошо тренированным и никого не боялся.

— Кроме?..

— Кроме Георгия Александровича, разумеется.

— А здоровая была дистанция между мэтром, его фаворитами — Юрским, Лебедевым, Дорониной — и актерами, не игравшими главных ролей?

— Нас необыкновенно сближали гастроли. Мы же объездили полмира, а Европу, считай, целиком. И при этом все были одинаково нищими — театральная голь. Наш главный режиссер тоже не имел особых богатств. Он всегда мечтал о «Мерседесе», и эта мечта сбылась только к концу его жизни. (Мы даже какие-то деньги собирали — небольшие, конечно, — чтобы помочь Георгию Александровичу купить машину.) Знаете, как нас называли? Санитары Европы.

— Почему?

— Потому что скупали всякую дрянь. Ни мыла у нас не было, ни спичек красивых, ничего. Когда в 66-м году в Англии я зашел в магазин и увидел сувениры, у меня челюсть отвисла и закружилась голова. Как у папуаса, которому показали стеклянные бусы. Мы покупали что подешевле: скромную технику, мохеровые шарфики, свитеры — на иное денег не хватало. Зато приедешь из-за границы, откроешь чемодан, родные ахают от подарков — так приятно… А кто-то из наших ребят, помню, привез из Японии ткацкую машину, продал ее за 13 тысяч (это было в 82-м году) и купил себе каменный дом.

— Нищета, неизбежное сравнение уровня жизни «у них» и «у нас» не оскорбляли?

— Да нет, это принималось как данность, на гастролях всегда стоял треп, розыгрыши. Скорее, давил маразм, в котором мы жили. Три раза в жизни я рыдал. Первый раз — когда меня на год оставили служить в армии (напился где-то или еще как проштрафился — не помню). Второй — когда умер Ефим Захарович Копелян. Пришел домой — и никак не мог остановиться. А третий раз я рыдал в Польше, когда смотрел «Человека из мрамора» Вайды. Леня Неведомский засунул меня в какой-то угол, чтобы не видно было, как я реву через каждые пять минут. Ведь это пятидесятые годы — мои годы, любой день помню чуть ли не по часам. В то же время фильм был и о моей родственнице — студентке исторического факультета, которой впаяли 15 лет за три яблока. Она принесла их Бухарину, когда тот болел воспалением легких. И о моем отце, оставшемся в блокадном Ленинграде, потому что его не взяли в ополчение за немецкую фамилию.

Моя биография умещается в несколько слов: война, деревня, работа. Всю жизнь работал. Я ни разу не был в отпуске. Не получалось отдохнуть эти два месяца. Единственная возможность сняться — летом, когда выезжали на натуру.

— Как же вам удалось сняться в «Жене, Женечке и «Катюше», где действие происходит в основном зимой?

— Через день летал самолетом, туда и обратно. Выматывался, конечно, страшно. Даже единственный раз в жизни опоздал на спектакль — проспал, меня забыли разбудить. Зато на этой картине я познакомился с будущей женой. Так прекрасно все совпало: 1 июня 61-го я поступил в театр, а 1 июня 67-го — женился. Еще одно совпадение: когда мы закончили картину, мне стукнуло 40 лет, и я купил себе квартиру на Черной речке. Пусть на первом этаже, но после коммуналки это казалось сказкой — отдельная квартира! Первым моим гостем был Булат Окуджава, потом народ пошел косяком — из театра, со студии, человек 50, наверно, прошло. Мебели никакой, все открыто — март, удивительно теплый, хороший день. А жена моя Римма Павловна прекрасно готовит, было много вкусной еды и водки. Булат заставлял меня петь романсы (я к тому времени выучил их несколько десятков). Батька мой очень прилично играл на гитаре — он исполнял блатные и блокадные песни, а потом Булат — свои. Так мы и пели втроем. Весело было потрясающе.

И тропа к нам не зарастала. Ночью, часа в три, раздавался стук в окно: «Ребята, посмотрите, а вот что у меня в сумке!» Через полгода мы с женой поняли, что так недолго и спиться. Но все равно жизнь была очень интересная, яркая. Как-то незаметно и быстро все прошло. Потому что работа, работа, одна работа в голове.

— С тех пор как Кирилл Лавров возглавил БДТ, ваши отношения сильно изменились?

— А чего им меняться? Мы столько лет знакомы, вместе в теннис играем.

— Вы по-прежнему можете хлопать его по плечу, говорить «Кирка»?

— Я его и раньше не хлопал по плечу, вообще не люблю панибратства. Киркой тоже не звал, хотя когда-то мы выпили на брудершафт, по-моему, в Париже.

— Красиво звучит.

— Мы и пили красиво — в ресторане «Доменик», у маленького такого, просоветски настроенного человека (он собирал Малявина и отдавал в Россию), Льва Адольфовича Доменика. Кирилл меня попросил: «Жора, узнай, что мы пьем. Вроде «Столичная», но вкусноты необыкновенной». Мы с ним минут за 15 уговорили целую бутылку. Я спросил: «Лев Адольфович, что у вас за водка такая?» — «Эту «Столичную» мне присылают из Москвы, два-три ящика в год. Ее гонят из ядра пшеницы». Больше я такой водки никогда не пил. Но все равно лучше настоящего армянского коньяка нет ничего в мире. Или нашего шампанского. Помню, в 66-м году, тоже в Париже, Смоктуновскому подарили два ящика французского шампанского. Он взял с собой несколько человек, я тоже почему-то попал в эту компанию, и мы поехали в гости к сестре Марины Влади, Ольге. У нее самый настоящий замок прямо в центре города (там и Марина была, и третья их сестра, вообще собралось полно народу). Ольгин муж — шведский миллионер или миллиардер, очень богатый человек, он находился в Швеции. А к Ольге пришел любовник из румынского театра кукол…

— Кошмары какие рассказываете!

— Вдруг приезжает этот муж — мама родная! Но как-то весело все утряслось, из подвалов выволокли окорока, принесли закуску, и мы стали пить шампанское. Старинное, в пыльных темных бутылках. Такому скобарю, как я, в 66-м году все это было в диковинку: Париж, замок, непринужденная атмосфера, ящики шампанского. Но оно оказалось сухое-пересухое, кислятина. Да наше «Советское шампанское» в пятьсот раз вкуснее!

Шампанское шампанским, а самое сильное впечатление у меня осталось от эмигрантов, с которыми нам постоянно устраивали встречи под «русский стиль». Вот рядом со мной сидит бывший эсэсовец из наших. Тут же Сережа Толстой играет на балалайке. Или принимал нас какой-то дядька, у него родной брат — морской полковник. Здесь, в Кронштадте. А в Германии к Евгению Алексеевичу Лебедеву пришел мужик — ревел как зарезанный. Оказалось, они вместе учились в школе. Переварить такое было невозможно. Я понял одно: хоть богатые, хоть нищие, все эмигранты — это эмигранты. С обязательной тоской, горечью и искалеченной судьбой.

Больше скажу. Даже Сережа Юрский с Наташей Теняковой — тоже эмигранты в Москве, пусть вынужденные. И никуда им от этого факта не деться. Как и Тане Дорониной, которая бросила БДТ по блажи — захотелось чего-то еще ярче, еще лучше. Но не было у нее ролей ярче и лучше, чем сыгранные здесь, у нас.

— Говорят, другой вынужденный эмигрант БДТ — Павел Луспекаев мечтал остаться в театре, но Товстоногов ему отказал. Был какой-то конфликт, потому и прощание с артистом происходило не в театре, а на «Ленфильме». Если вам неприятен вопрос, то не надо отвечать, и все-таки: вы об этом что-нибудь знаете?

— Знаю, тут сложно. Ведь Паша больше года не работал в театре, вовсю снимался. Кстати, на «Белое солнце пустыни» его сосватал я (и сам должен был играть там офицера, но Георгий Александрович не отпустил меня на три месяца в Среднюю Азию). Когда я предложил Мотылю Павла Борисыча, тот поначалу отказался его брать. Но, получив от меня сценарий, Паша обалдел. Он позвонил в гостиницу Мотылю: «Дай мне сыграть лебединую песню!» В результате Мотыль поставил условие: «Если с тобой кто-нибудь поедет, я тебя беру». Ведь буквально месяц назад ему отрезали обе ступни. И Георгий Александрович без слов отпустил с Пашей его жену — актрису нашего театра. Какие бы потом ни шли сокращения, ее никто не трогал, хотя она ничего не играла.

Кто-то писал, что могила Луспекаева запущена. Вранье. Примерно четыре раза в год мы с Риммой ездим на Северное кладбище. Римма сажает цветы, убирает. И кроме нас Пашу навещают, это видно. Конечно, не так, как, скажем, Георгия Александровича или Лебедева, — там всегда автобусы. А к Паше почти никто не ходит, и это очень обидно. И памятник у него хреновенький. Великому, неповторимому артисту.

Елена Евграфова