Я ПОСЛЕ ЭТОЙ БОМБЫ СЛОВНО БЫ ПОДЗАРЯДИЛСЯ, КАК АККУМУЛЯТОР

Есть такое ругательство — тенор. (Да простят меня обладатели этого замечательного тембра голоса.) Говорят: обидчив, как тенор; ломается, как тенор. Несимпатичные теноровые черты молва приписывает и звездам оперетты, исполняющим партии героев-любовников. Дескать, это существа капризные, избалованные…

— …вялые, женоподобные, живущие в постоянном страхе: «Надо беречься, надо беречься!» — охотно продолжил ряд народный артист Вячеслав Тимошин, вот уже пятьдесят лет как звезда и премьер Санкт-Петербургского театра музкомедии.

— Страх за голос вполне обоснован — к нашему климату приспособиться безумно сложно. Помню, Монако приехал в Ленинград из Москвы и тут же простудился. Даже вроде концерт сорвал. Но в моем представлении опереточный герой — это прежде всего мужчина. Крепкого сложения, с зычным голосом. И так далее, потому что оперетта замешана на любви.

— Как вам кажется, вы сами — не на сцене, а в жизни — соответствовали своему представлению о таком герое?

— Ну, в частности, я всегда был спортивен. Даже, когда учился на физмате Астраханского пед­института, успел побывать на Всесоюзном параде физкультурников.

— В каком качестве?

— Я стал чемпионом Астраханской области по велосипеду, хотя гонять там было негде. Ездил по проселочным дорогам, по кускам раздолбанного асфальта, на старом военном аэродроме, замощенном железяками и камнями… И на концертах институтской самодеятельности в первом отделении я выходил как акробат — мы строили пирамиду, на меня залезало по 3–4 человека — это называлось партерной акробатикой. А во втором отделении пел. Арию Мельника, Песню Варяжского гостя — у меня тогда был бас. Уже на третьем курсе института к нам приехала выездная бригада Московской консерватории, чем-то я им приглянулся, и они стали уговаривать меня перебраться в Москву. Но я не рискнул — мы слишком скромно жили.

— Ну и что? Это же Москва, Консерватория!

— А как, на что там жить? Где работать? У меня ведь в Москве ни родных, ни знакомых, никого. Вся моя жизнь, кстати, прошла без блатов, проталкиваний, связей. Везде — сам. Вот и здесь я пришел к выводу, что надо заканчивать физмат. К тому же у нас не было военной кафедры, и сразу после института меня ждал призыв.

— Небось попали в военный ансамбль?

— Первое время, весну-лето, я пробыл в Тоцких лагерях — поселке, приспособленном для больших частей. Откуда в сентябре меня откомандировали в ансамбль — простуженного, в фурункулах, руки держал на ремне, справа и слева. Постепенно прижился, стал солистом, на мне строился репертуар. Куда ни приезжаем, меня, рядового, администратор устраивает в гостиницу первым. Вообще, армия больше походила на гражданку. Мы жили в Доме офицеров, и за все годы службы в нашу комнату ни разу не зашел начальник ансамбля. Никого не интересовало, чем мы заняты, а нас это вполне устраивало. Я сразу же продал шинель, купил демисезонное пальто и, хоть там морозы за тридцать, все три с половиной года проходил в пальто и фуражечке.

— Что ж вы так долго служили?

— Непредсказуемый ход судьбы. К концу службы, летом, в один из отпусков, я все-таки съездил в Москву — в Консерваторию и в Гнесинку. Экзамены уже закончились, но я (не понимаю, откуда столько напора в провинциальном парне?) добился, чтобы меня прослушали. И там и там сказали: берем. И там и там выслали бумагу командующему округом с просьбой о моей демобилизации — письма пошли параллельно. Не отпускают. В чем дело? Мой срок давно закончился. Я прослужил 51-й, 52-й, 53-й — три года после окончания института, пошел четвертый.

И вдруг направляют нас в Тоцкие лагеря. Начинают съезжаться военные с разных округов. Это продолжалось три месяца — шла подготовка к учениям. Судя по всему, учениям небывалого размаха: несколько поселков выселили, привезли три ансамбля. Представляете, сколько нагнали войск, если их должны обслуживать три ансамбля! Прошел слух, что это будут учения с применением атомного оружия. Естественно, все держалось в секрете, но отовсюду торчали уши: военные оркестры каждый день ездили на аэродромы встречать маршалов. Слетелись все военные министры стран народной демократии. А их сколько было? Огогого! Утро оркестрантов начиналось с того, что они выучивали очередной гимн — и загружались в автобус. А из трех ансамблей был создан еще один — сводный ансамбль, который ежедневно репетировал программу заключительного концерта для военных шишек. Он состоялся после учений, я запевал: «Партия — наш рулевой».

— С чувством пели?

— Артист иначе не умеет. Чего мы только не репетировали! Даже выучили марш 8-й китайской армии — на языке первоисточника, разумеется… Одновременно с нами репетировал и летчик. В течение месяца он летал над отмеченным в карте лесным квадратом и скидывал болванку — предполагаемую атомную бомбу.

В день, когда он скинул настоящую, меня Бог спас. Кто-то приглашал подъехать поближе, чтобы удостовериться в результатах бомбометания, но я почему-то отказался. Хотя лагерь, где мы находились, тоже попадал в 10-километровую зону, которая считалась вредной, зараженной радиацией. Но ничего, сидим возле вырытых для нас траншей, ждем. Вокруг все зеленое — холмы, деревья. Течет речка Самарка.

Взвилась ракета — сигнал, что мы должны залечь в свои траншеи. Но в тот момент, когда раздался взрыв, мы выскочили из траншей — казалось, они сейчас сомкнутся. Еще показалось, что вдруг налетел страшный ветер. А это от взрыва, который ударил за 7–8 километров от нас, ломались деревья, все вокруг трещало. Мы успели проследить рождение взрыва — над нами пронесся горящий, клубящийся котел. Это облако рассеялось через 200 километров, оно долетело до Оренбурга. Его сопровождали летчики, чтобы проследить, сфото­графировать. Никому, включая ученых (а там были Курчатов, Капица), мысль о смертельной опасности не приходила в голову. Чтобы начальство не скучало, ему построили летний театр. Учения есть учения, вроде все понарошку. Правда, солдатикам на всякий случай велели надеть вторую пару белья. Датчики были прикреплены к технике, к скоту, который согнали под «грибок», а люди обходились без замеров. Подумаешь, взорвали, улетели — и на этом все закончилось. Через неделю-другую 47000 участников тоцких учений были демобилизованы. Поехали гнить, умирать непонятно отчего.

— Но вы-то (стучу по дереву) вон в какой прекрасной форме…

— А я всех удивляю своей необыкновенной энергией. Словно подзарядился, как аккумулятор, после этой бомбы. Но ни с того ни с сего у меня — здорового, спортивного человека — обнаружилась гипертония.

— С каких пор?

— С тех самых, как начал жить в Ленинграде, работать в Театре музкомедии. Правда, нагрузка была колоссальная, на меня свалился весь репертуар — я переходил из премьеры в премьеру.

— Квартиру быстро получили?

— Сначала у нас с женой — Тоней Славиной, с которой мы вместе поступили в Музкомедию, была комната на Лиговке. А в 59-м году в Москву, где мы гастролировали, позвонили из ленинградского жилуправления: «Слава, когда вернетесь, выберите время — приезжайте посмотреть квартиру».

— Прелесть какая.

— Я и сейчас там живу — на Петроградской стороне, рядом с ДК Ленсовета.

— А ходил слух, что вы поселились в знаменитом доме Товстоногова.

— Нет, в том доме, на углу Черной речки и Савушкина, я жил, когда был женат на Тане Пилецкой.

— Вот мы и подошли к вашему донжуанскому списку — личной жизни премьера. Каково это — постоянно быть на публике, даже вне сцены? Когда любой шаг, не говоря о романе, выслеживается, обсуждается поклонницами?

— Грех жаловаться, поклонницы — вроде как продолжение игры, которая начинается на сцене, явное подтверждение успеха опереточного артиста. Но иногда этот успех тяготил страшно. Для того чтобы как-то закамуфлироваться, мне приходилось, приехав куда-нибудь в гости, оставлять машину за два-три квартала. Особенно во время романа с Пилецкой — поклонницы переживали за Тоню Славину и глаз с меня не спускали.… А вы что, собираетесь об этом писать? Когда я систематически натыкаюсь на газетные откровения своей бывшей жены Сенчиной, мне делается неловко. Потому что в начале исповеди или в конце обязательно идет описание одной и той же коллизии — отрицание ее романа с секретарем обкома Романовым. Верю, что ничего между ними не было, но говорить об этом сто раз, по-моему, просто неприлично.

— Ну так и расскажите о своей любви и романах то, что находите приличным.

— Прежде всего, я любил (а случалось, и заставлял себя любить) своих партнерш по сцене. Ни одна героиня не скажет: Слава не обращал внимания, был заносчив, тянул одеяло. Ведь любовь сыграть нельзя, равнодушие прочитывается немедленно. Выходит артист на сцену, и сразу видно: врет. Подает самого себя, свой голос. Вот за эту искренность я до сих пор влюблен в старую оперетту.

— Вашим отношениям с Пилецкой не мешало, что она — актриса кино, драматического театра, а вы работаете в оперетте — вроде как низком жанре?

— Положим, до всех кино Таня занималась в балетной школе, даже некоторое время танцевала в Музкомедии, так что оперетту она любит. И вообще, наш роман… Никогда в жизни у меня не было ничего подобного. Я до сих пор мучаюсь, что решился на этот шаг — оставил Таню.

Мне очень хотелось сына. У нас как-то быстро все с Людой закрутилось, и так же быстро я переехал к ней — она жила в ужасной коммуналке на Фонтанке. Ужасной. Потом Люде дали от театра однокомнатную квартиру, мне оставили комнату, и мы — вот отличие от жизни опереточных героев — долго съезжались, обменивались, подключая к обмену верных поклонниц, пока не оказались в моей прежней квартире на Петроградской. Все это было хлопотно и неромантично.

— Знаете, в чем я вижу романтику? Народный артист Тимошин, обласканный властями, женщинами, привыкший к комфорту, влюблен настолько, что переселился в коммуналку, ждет очереди в «места общего пользования», жарит яичницу под взглядами соседей… Вы — истинный герой!

— Когда мы разошлись с Сенчиной, я остался один с мамой. Забрал ее к себе, после того как умер папа. Короче, мы вместе прожили пятнадцать лет. Вдвоем. Еще ее ударил инсульт — и мне пришлось готовить, стирать. Я все могу делать один, никакие бытовые проблемы меня не убивают. Когда ко мне собираются гости, они знают: у Славы все будет вкусно, все будет хорошо.

— Недавно, когда Музкомедия отмечала 50 лет вашей работы в театре, вы снова пели арии своих люксембургских графов — и голос звучал, как у молодого. Вы что, совсем не чувствуете возраста?

— По-моему, я стал сентиментальным. Могу расплакаться, если смотрю добрый фильм, хороший спектакль. Несколько лет назад, когда за учения в Тоцких лагерях я был представлен к ордену Мужества, меня это тоже тронуло… Однажды во время спектакля, после первого действия, ко мне в гримерку зашел Козловский: «Молодой человек, что же вы себя не бережете? Ведь впереди еще два акта!» Не знаю, я никогда ничего не рассчитывал. Пою, люблю, живу — и всё.

Елена Евграфова