ЧУВСТВУЮ СПОСОБНОСТЬ НЕ ДЕЛАТЬ ТО, ЧЕГО НЕ ХОЧУ
Режиссер Дмитрий Светозаров приступил к съемкам 8-серийного телефильма по роману Федора Достоевского «Преступление и наказание». Раскольникова играет молодой питерский актер Владимир Кошевой. Несколько ключевых ролей достались московским звездам: Свидригайлов — Александр Балуев, Порфирий Петрович — Андрей Панин, Пульхерия Александровна (мать Раскольникова) — Елена Яковлева.
— Долго искали исполнителя главной роли?
— Недолго. Я смотрел по каналу «Культура» блок новостей, там показали репортаж о какой-то питерской театральной антрепризе. Увидел короткий план и даже фотографию Володи Кошевого — и сразу насторожился. Мне его отыскали, мы познакомились, после чего я продолжил поиски. Но, видимо, первое впечатление было настолько верно и сильно, что все последующие «Раскольниковы» нравились мне значительно меньше. В результате я вернулся к тому, с чего начал.
— А почему Балуев — Свидригайлов?
— Все привыкли представлять Свидригайлова неким сладострастным старичком, истекающим слюной. Или видеть его в исполнении Ефима Копеляна из фильма Кулиджанова. У меня под рукой нет романа, цитирую по памяти. У Достоевского Свидригайлов написан как высокий, мощный, кряжистый сорокапятилетний красавец с алыми губами. Блондинистый, с окладистой бородой, лежащей лопатой, и голубыми глазами. Отсюда родился Балуев. Не знаю, откажете ли вы мне в некотором «чутье» на актеров…
— Не откажу.
— Я чувствую: как в старой картине, где за слоем грубой мазни скрывается уникальная древняя живопись, так и здесь, под штампованной маской, наскучившей самому Балуеву, есть более тонкие актерские материи. И потом для меня очень важен его взгляд — холодных, почти мертвых голубых глаз. Взгляд человека, который, говоря словами Достоевского, решил «совершить вояж» на тот свет. Мне представляется, он должен смотреть на суету, которая происходит вокруг, именно глазами Балуева. Глазами отстраненными, наблюдающими свысока или со стороны. А может, уже «оттуда».
Что касается других исполнителей… Скажем, в том же фильме Кулиджанова, снятом в конце 60х годов, Пульхерию Александровну Раскольникову играла Гошева (актриса, которая помнила отцов-основателей Станиславского и Немировича-Данченко) — это была простодушная старушка в чепце. А у Достоевского написано: ей сорок три года.
— Девчонка, по-нашему!
— Ну да, почти баба-ягодка. Потому и возникла идея пригласить на эту роль Елену Яковлеву. Она излучает доброту — складками рта, глазами. Все смотрели «Каменскую», даже при выключенном звуке видно: это лицо доброй женщины.
— И все же, все же, все же… Вы не только режиссер, но и продюсер «Преступления и наказания». В обращении к «раскрученным» московским именам не мог сработать — пусть подсознательно — продюсерский импульс?
— Раскрою небольшую тайну: стоимость продукта никоим образом не увеличивается за счет стоимости участников.
— Но этот «продукт» легче продать, если в нем заняты звезды…
— Наша студия АСДС, которую несколько лет назад мы организовали с композитором Андреем Сигле, работает не на заказ. Мы предлагаем телеканалам готовый продукт. Сними я в роли Свидригайлова артиста Пупкина из Красноярского областного театра, картину все равно бы взяли. Или не взяли. Но совсем не потому, что в ней есть Пупкин и нет Балуева. Так что обращение в «московскую копилку» вызвано единственной причиной — на эти роли я не нашел актеров в Питере. Не говоря о том, что Андрей Панин действительно уникален. Думаю, когда зрители увидят Панина — Порфирия, то будут как минимум сравнивать его со Смоктуновским. Повторяю: как минимум, и это очень скромно сказано.
— Где проходят съемки?
— К ужасу для нас, кинематографистов, и, наверно, к радости наших современников, Петербург резко модернизируется. Пускай он делает это без московского хамства, тем не менее исконно «достоевских» пейзажей практически не осталось. Понятная штука — асфальт. Новые решетки, рекламы, транспорт — тысячи деталей, на которые мы не обращаем внимания, даже свежие фасады домов, ублажающие наш глаз, для мира «Преступления и наказания» губительны. Этот роман — история человека, которого жизнь загнала в щель. Знаменитый, уже хрестоматийный образ — комната Раскольникова, напоминающая гроб; комната Сони Мармеладовой… Действие крутится в узких переулках, подворотнях и проходных дворах Петербурга, где не читается небо. Только несколько выходов на простор, в другой мир — на Острова, на ширь Невы в сцене на мосту. Плюс финал, когда в сознании героя происходят кардинальные метаморфозы. Все остальное — тараканьи щели. Нам удалось их найти в узком пятачке Васильевского острова. Это Днепровская улица, это Академический переулок. Это Тучков переулок. И еще пространство дворов на Мойке — там, где Фонарные бани. Теперь мы будем пытаться, поелику возможно, освобождать эти крохи старого Петербурга от примет современности и с помощью компьютерщиков дорисовывать или, наоборот, вычищать картинку.
— При всех философских делах Родиона Романовича Раскольникова загоняет в «щель» нищета, отсутствие перспектив. Насколько вам, сыну большого и успешного режиссера Иосифа Хейфица, знакомо это состояние?
— Года два назад я разрушил комаровский дом нашей семьи, в котором прожил вместе с родителями, а потом и с женой, с детьми сорок семь лет. Во мне не дрогнул ни один мускул, хотя я человек очень сентиментальный и, как говорили про Горького, — «близких слез». Эта скромная, а теперь уже очевидно жалкая комаровская хибара стала для меня символом нищей жизни в условиях вечного дефицита, бурной радости от каких-то скудных приобретений. Жизни, которая унижала.
— Вроде уж вы-то — при отцовских госпремиях и так далее — должны были родиться с золотой ложкой во рту…
— Когда сегодня говорят, что элита советской интеллигенции была куплена и жила в атмосфере полного материального довольства, — это ложь. Мое детство прошло в эпоху бескартинья. К нам приходили бабы, которые назывались комиссионщицами. Они скупали последнее, отдавали в ломбард и приносили матери какие-то деньги, на них покупалась жалкая провизия. Такими я запомнил 50-е годы и готов поспорить с любым, кто утверждает обратное. Плюс ко всему это была жизнь не только двойных стандартов, как сегодня говорят, но и тройных. Жизнь на публике, жизнь в семье, жизнь внутри себя. Цепь омерзительных унижений, лжи… Почему я ношу фамилию матери, а не отца? Вы не задумывались над этим?
— Я считала, не захотели из скромности или самолюбия…
— Как я мог чего-то хотеть или не хотеть, когда получил фамилию своей обожаемой матери в 1951 году! Полагаю, вам не надо говорить, что такое 51-й год?
— Еврейская фамилия?
— Естественно. К вопросу о моей фамилии и дате рождения: перед тем как мне родиться, за кремлевским забором возникло «Дело 213-ти» (о нем впервые написал профессор истории Ларин). Это дело должно было благополучно завершить сталинскую борьбу с безродными космополитами, после чего предполагалось великое переселение советских евреев в Биробиджан. Годы были голодные, рожать ребенка — безумие. Но в один прекрасный день отец пришел домой и сказал матери: «Ируша, может быть, они пожалеют беременную бабу». И меня оставили. Так что счастливым детством я непосредственно обязан Иосифу Виссарионовичу, который умер, не успев осуществить своих планов.
А в 69-м году меня не приняли в Университет, потому что филологический факультет Ленинградского университета был антисемитским. Родителей предупреждали, что меня не примут, — и меня таки не приняли. Наверно, для кого-то эти унижения были не столь болезненны. Я переживал их чудовищно, как глубокую личную драму, едва не скатился в пропасть пьянства и так далее. У меня не было других способов бороться с системой — огромной, страшной. Мы очень часто говорили с отцом на эту тему. Самое горестное — что он не дожил до нынешней поры, какая бы она ни была… Помню разговор на кухне в середине восьмидесятых. Отец сказал: «Неужели ты не понимаешь, что это еще на долгие-долгие годы?» Я говорю: «А неужели ты не понимаешь, что все вот-вот рухнет?» Дело не в том, кто из нас оказался прав, — я просто чувствовал это. А он продолжал жить с мироощущением человека, который родился и вырос за длинным забором из «Дамы с собачкой». И не верил, что этот забор когда-нибудь кончится. Или что когда-нибудь через него можно будет перемахнуть.
— Разве профессия — то самое «дело, которому ты служишь», — не помогает жить полной жизнью, несмотря ни на что?
— В те времена многие искали свою нишу. Маленький уголок, в котором они могли бы чувствовать себя максимально свободно, — и в жизни, и в творчестве. Отец нашел эту нишу в жанре камерной драмы. Здесь, на мой взгляд, он добился выдающихся успехов, подтвержденных мировыми авторитетами (в лице Бергмана, скажем). Накануне своего 75-летия ко мне приезжал из Москвы Леша Баталов. Я водил его на могилу родителей, он назвал этот визит в Петербург визитом благодарения — благодарения тем, кто сделал его как личность, как актера. Баталов рассказал мне удивительную историю. В конце 60х он и его прелестная жена Гитана были с частной поездкой в Италии, их привезли на съемочную площадку к Феллини. Тут же на площадке Феллини накрыл какой-то стол. Леша говорит: я там чего-то разболтался, стал делиться своими восторгами по поводу феллиниевских картин. И Феллини через переводчика шутливо сказал: передайте ему, что я слушаю его только потому, что три раза смотрел «Даму с собачкой»…
Это были частные удачи в условиях тотальной лжи, официоза, унижений. Сейчас, наверно, для многих существует та же тупиковая ситуация. Но путей выхода из тупика значительно больше — я чувствую в себе способность не делать то, чего не хочу. Меня никому не удастся унизить. Я абсолютно независим, это позволяет работать достойно, комфортно и свободно. Что дальше? Будем посмотреть.
Елена Евграфова
