В ТЕАТРЕ ГЛАВНОЕ НЕ КОЛЛЕКТИВ, ХОТЯ ТАМ ПОЛНО НАРОДУ

Александр Лыков, он же сыщик Казанова из первых сериалов о «ментах», — один из самых высокооплачиваемых актеров страны. Но пытаться разговорить его о деньгах или зарплате — пустая затея. Все равно отвлечется, загорится и свернет не туда.

— Помнишь, сколько ты зарабатывал после театрального института?

— Нисколько.

— Как так?

— Рассказываю. После театрального я, как годный к строевой необученный, должен был отслужить в армии. А Игорь Петрович Владимиров мне и говорит: «Пойдешь служить в Ленсовета?» — «А то!» — отвечаю. «Тогда, — обрадовался Игорь Петрович, — я тебя устрою в армию. Будешь начальником клуба, это фигня. Зато по вечерам сможешь играть в театре». — «Замечательно!» — тоже обрадовался я и через месяц уехал в тундру строить ангары.

— Почему?

— А потому, что пострадал от собственного идиотизма. Мой первый разговор с замполитом выглядел следующим образом. Я пришел в часть и доложил: «Мне ваша армия на фиг не нужна. Видел я ее в одном месте». Лишь потом я узнал, с кем говорю. Это был самый страшный человек в части: коммунистической выдержки и дисциплины, он выжил в песках, когда товарищи вешались. Мрак! И вдруг услышал такое. «Кто это? Что за раздолбай? Ах, артист!..» В общем, наигрался я в театре от всей души — в казарме, где не было окон. Вокруг полярная ночь, мороз в ноябре, тундра, зэки.

— Зэки над тобой глумились?

— Уточняю: романов с мужчинами у меня не было. Хотя это происходило сплошь и рядом, на каждом шагу. Что такое зона, тебе не рассказывали? Так вот у нас было то же самое, только с отцами-командирами, которые всем этим делом управляли.

— В подушку плакал?

— Я плакал, уходя в леса, ложась на проталины. Там обалденно красивые места — горы как в Крыму. А мне было так больно за происходящее! Оно разительно отличалось от атмосферы театрального института. Мой мастер Владимир Викторович Петров меня нянчил, очень любил, до сих пор любит, по-моему. Прощал все — гулянки, опоздания. И даже пестовал мою раскрепощенность, он мне сердце открывал. Вот с этим открытым сердцем я и влупился в армейскую бодягу. Страшно было невероятно. Жил-жил человек — и вдруг очутился среди монстров.

— В чем конкретно проявлялся монстризм?

— Конкретно — не понравился человеку цвет кальсон, которые ему выдали. Он зашел в каптерку, вынул отвертку и заколол на фиг каптерщика.

А вот у нас занятие по политинформации. В шесть утра подъем. В семь — слушаем лейтенанта, только что закончившего училище, который несет ахинею о партийном строительстве. Все сидят — урки, зэки. Народ хмурый, едва продравший глаза, в шрамах и с наколками. Вдруг рядом со мной один человек вскакивает на парту, другой человек вскакивает на парту. У первого в руках стул, у второго — ножик. Начинают бегать по партам, отталкивая лейтенанта, который забивается в угол. Они не шутят! Один отбивается, другой хочет его зарезать с утра. Причем наша часть, говорят, была самой дисциплинированной. Рядом стояли части, где молодые не могли ни поесть, ни поспать — мест не хватало. А пожрать им выносили объедки из столовой, если оставались.

— Как же тебе удалось выстоять? Отдавал рубли, которые присылали из дома, «дедам» и отцам-командирам?

— Никаких рублей у меня не было, пришлось искать другие ходы… Я не то что выстоял — не сломался. Нашел грузина (мы до сих пор дружим), который познакомил меня с грузинской мафией, и жизнь сразу полегчала. Потом устроился в клуб, жизнь потихоньку наладилась. Здесь жаловаться-то не приходится. Абсурд, которого в стране полно и сейчас, на гражданке вроде бы размыт и ощущается не так остро. А в армии все доведено до крайности, сконцентрировано. Поэтому, если хочешь узнать, что происходит в стране — не дай бог никому! — сядь в тюрьму или загреми в армию. Нет, в армии получишь знание поточнее. В тюремном институте есть свои законы, а в воинской части — один к одному отражение нашей жизни. И там ты просадишь все свои иллюзии насчет страны: насмотришься на генсеков, серых кардиналов. Перед тобой будет полный политический расклад, включая народ.

— Как ты относишься к милиции, с тех пор как сам побывал в «ментах»?

— А что милиция? Она как была ментура — собака цепная, так собакой и осталась. И четко выполняет команды: тихо, вот этого не трогать, а этого — взять! Ничего в ней не изменилось, оттого что я сыграл милиционера. Никуда не делось классическое противостояние: есть преступник — и есть сыщик, который должен задержать преступника.

— Тебе когда-нибудь пришлось проверить на себе справедливость поговорки «От сумы и от тюрьмы не зарекайся»?

— Ну, скажем, зашел я однажды к приятелю — радисту Комиссаржевки, чтобы переписать в театре кассеты. И напрочь потерял ощущение времени — такое со мной случается. Наконец все записал, выхожу из рубки. Приятель давно ушел, спектакль закончился, в театре ни души. Вдруг — бабуля вахтерша навстречу. Как меня увидела, ее чуть кондратий не хватил. Все закрыла — и на тебе, человек! Я говорю: «Бабуля, тут такое дело, кассеты писал!» — «Что???» И вызвала ментов.

Менты приехали — я к ним: «Ребята, вот мое удостоверение, вот кассеты…» Привезли меня в ментовку, заперли в аквариуме. С нуля, с голого места! Потом вызвали и усадили за стол. Начинается накрутка. В милиции все просто, я уже говорил. Есть человек, есть место, где его обнаружили. Обнаруженный с ходу становится подозреваемым. Значит, его нужно допросить, чтобы он тут же признался: да, я убил. Идет классический розыгрыш: один мент плохой, другой хороший. Хороший успокаивает: «Подожди-подожди, сейчас все выясним». Плохой орет: «Да на фиг с ним канителиться!» Используются разные прихваты — бросание связки ключей, резкие движения. Такое воздействие — очень противная штука. Чувствуешь себя заложником в бандитском притоне. Причем я же не понимал, что человек, который меня допрашивает, играет, ему начхать на все это дело. И я для него — лопух, дурак, лох, на таких нет смысла затрачиваться… Кстати, у меня была еще одна стремная ситуация — на самом деле отличная. Мы сваляли дурака, правда, действовали из лучших побуждений. Нас взяли за попытку ограбления.

После института поехали мы в Пушкин, на день рождения однокурсницы. Ночью вышли, я говорю: «Давайте сломаем скамейку, остановим машину и посмотрим, что будет». Сделали колья из скамейки, встали поперек дороги. Зимой, в темень — пятеро мужиков с кольями. Показалась машина. Я говорю: «Всем стоять! Продолжаем смотреть, что будет». Машина подъехала, остановилась, из нее вышли менты. Навели пистолеты: «Бросать колья. Мордой в снег». Кто же знал, что это будет ментовская машина!

К их чести, через пару часов нас выпустили. Но тоже была накрутка: мы сейчас станем вас пытать сороконожкой, крокодилом, чертом в ступе. Еще какими-то пытками грозились из арсенала белогвардейской контрразведки. Жуть. Главное — запугать человека, тогда он расколется как миленький. В общем, я знаю ментовскую жизнь и оттуда, и отсюда.

— У тебя и театральный опыт такой же лихой. Перед тем как всерьез податься в кино, ты сменил несколько театров, из последнего — «На Литейном» — уходил в никуда. Неужели было не страшно взрослому мужику, отцу двоих детей оказаться на улице?

— Все мои уходы — чисто импульсивное движение. Мне казалось, актер должен играть то, что ему нравится, что интересно. Понятно, интересного на всех не хватает. Да я и не брал в расчет всех — думал исключительно о себе и, в принципе, этого не скрывал. Зачем? В театре главное не коллектив, хотя там полно народу. Театр — это творчество одного, второго, пятого человека. Лидера. Личности, наделенной уникальными актерскими способностями. Все остальное — миманс, который помогает личности. Но попробуй скажи об этом мимансу! Кто же согласится со своей вспомогательной ролью? Хотя на самом деле театр устроен именно так.

— Но ведь в Писании сказано: любите не себя в искусстве, а искусство в себе.

— Это как?

— А так. Когда спектакль становится важнее собственной роли. Все ты прекрасно понимаешь, не притворяйся.

— Ладно, отвечу, поскольку неоднократно обдумывал этот тезис. Я — любитель, причем давным-давно. С тех самых пор, как поступал в институт. (Это было незапланированное мероприятие, просто в театральном экзамены начинались раньше, чем в ЛИСИ. Дай, думаю, попробую.) Я шел по Моховой, у меня сердце из груди выпрыгивало от страха… Однажды мой приятель путешествовал по Крыму, и занесло его на Ай-Петри — ночью, вокруг ни души. Вдруг из темноты выплывает мужик. Страшный, заросший бородой, на шее цепь с черепом и костями. «Эй, чувак! Ты за червонец можешь телку с горы спустить?» Приятель рассказывал: «Я, парголовский паренек, растерялся. Какая телка — в горах, среди ночи? Какой червонец?..» Так же было и со мной: я, парголовский паренек, растерялся. Какой театральный? Мне — в артисты?!

— Хватит прибедняться.

— Ты задаешь вопрос и не слушаешь. Я же не договорил. Есть, например, Ольга Яковлева — мастер высшего актерского пилотажа. Еще с десяток профессионалов такого уровня наберется по стране. Вот их можно спрашивать насчет любви к искусству — но только не любителей вроде меня.

У Ольги Яковлевой, у Льва Дурова был Эфрос. Снимаю перед ним шляпу и несколько раз бью до пола, он для меня идеальная фигура. Как любой идиот агрессивного склада, я человек сентиментальный. Так вот сидел, помню, в метро, читал книгу Эфроса — и обливался слезами. Плакал в буквальном смысле: Господи, как же я понимаю все, о чем он пишет! Чего я напрочь лишен.

— Уйдя с «Литейного», ты обрек себя и на материальные лишения. Сильно бедствовал?

— Даже не знаю, как обозвать то состояние. Слово «бедствовать» звучит слабовато. Это не просто отсутствие денег — это отсутствие всего. Потеря нормальных, привычных связей, которые соединяют человека с миром.

— Сейчас, когда ты стал богатым и знаменитым, милиционеры не обижают?

— Одно из лучших моих впечатлений в этом смысле — водительское. Я езжу быстро, как живу. Раньше платил кучу штрафов, дважды у меня отбирали права. Ну не умею я общаться с ментами, хоть тресни! Остановят — анекдотов не рассказываю, покорно выхожу с денежкой. А теперь — тормозит меня мент: «Ты что?! Сто двадцать едешь по городу — офонарел?» Это атасный штраф и забирание прав на месте. Мент поднимает голову от моих документов и смотрит мне в лицо. «Ё..!» — только такая реакция. Я говорю: «Пацаны, до съемок десять минут, блин!» И тут начинается уже совсем другой коленкор.

Елена Евграфова