МНЕ ВСЕХ ЖАЛКО — НЕВЫРАЗИМО
Аркадий Тигай – ленфильмовский режиссер и кинодраматург, автор сценариев ко многим картинам Юрия Мамина, в том числе знаменитого «Окна в Париж». Правда, само «окно» придумал не Тигай, и стоило оно ему, по нынешним временам, всего ничего.
— Идея принадлежит старому московскому режиссеру, его уже нет давно, Феликсу Миронеру. Окно выходит в Париж, а дверь — в Россию. Много лет назад он рассказал эту идею Леше Герману, а Леша Герман продал ее мне за бутылку коньяка. Мы ехали в машине, Леша предложил: есть такая история. Я дал ему бутылку коньяка, мы его распили, потом встречаю Юру Мамина: «Хочешь? Твое дело».
— Замечали за собой какие-то особые качества, которые отличают вас от остальных людей, не пишущих комедии?
— Я написал массу разных сценариев, почему-то потихоньку съехал на комедию, при том что сам — глубочайший пессимист. Кто-то из великих, вроде Андрей Платонов, в конце жизни перестал выходить на улицу: при виде людей ему становилось так жалко их, так жалко, что он начинал рыдать. Вот и мне всех жалко — невыразимо. Людей, животных, детей. Это такой ужас — невозможно смотреть.
— В чем ужас — что все умрут, что живут плохо?
— Ой, да во всем абсолютно, боже мой! Одинокие несчастны, потому что одиноки. Бедные — потому что бедны, больные — потому что больны. Граней несчастья бездна, прорва. Я не вижу людей, душевно уравновешенных, с гармонией внутри себя, не раздираемых противоречиями.
— Да что же это за жизнь без противоречий?
— А люди могут не знать, что они несчастны, и чувствовать себя нормально. Помню, как-то бежали две девочки, одна из них упала и заплакала. Другая (видно, что из обеспеченной семьи, в хорошеньком костюмчике) стала ее поднимать, утешать. А та — какая-то неказистая, с плосковатой фигуркой… Я смотрел, проигрывая ее будущее: сколько ей, бедненькой, предстоит нарыдаться в жизни, сколько ее наобманывают, наунижают, чего она только не испытает, пока наконец найдет какого-нибудь несчастного, которого уже сама будет обманывать или унижать. Потом пить начнет… Я проиграл эту картину — страшно.
— Для себя таких страстей никогда не проигрывали?
— Не знаю, за какие заслуги, но я живу невероятно счастливой жизнью. При этом нахожусь в постоянном удивлении — как какой-нибудь жалкий человечишка, который вдруг женился на Брижит Бардо. Каждое утро просыпается — а рядом лежит Бардо, он даже не знает, что с ней делать. Так и мне не верится, что теперешний я — это я. Потому что помню, как в 14 лет, уже выгнанный из школы, я бежал в спецовке на работу — копать землю в провинциальном украинском городке. Бегу — и вдруг увидел себя со стороны и задал себе вопрос: что же это такое вообще? Неужели это и есть моя жизнь? Конечно, у меня был подростковый кризис. Но кризис кризисом, а не умей я задавать себе подобные вопросы, все могло бы сложиться по-другому.
— Каким же образом сложилось так, как сложилось?
— После армии я женился на ленинградке и на Украину больше не вернулся. Что-то писал в газету, фотографировал. Отнес свои фотографии на «Ленфильм» — вроде понравились, меня взяли на договор, а к лету, когда будет запуск картины, пообещали принять в штат. Довольный, я отправился шляться по «Ленфильму», зашел в павильон, а там Козинцев снимает «Короля Лира» — интересно. Я проторчал на съемках часа два, причем мне повезло попасть как раз в тот момент, когда из группы изгоняли дублера короля Лира. Это был некий сорокалетний пьющий человек. Он приходил, его сажали, надевали на него хламиду, парик, делали подобие грима, и он целый день толкался на площадке неопохмеленный. На нем ставили свет, технику, что-то обминали. «Постой здесь, посиди тут» — чтобы Ярвета не мучить. Ярвет в это время репетировал, вел серьезные разговоры с Козинцевым, пребывал в высших сферах. И вот ярветовский дублер что-то натворил, а тут какой-то молодой человек объявился. «Хотите устроиться? Будете получать 120 рублей, поедете с нами в экспедицию». Уже на следующий день я вышел надевать хламиду. И все. Дальше моя карьера помчалась со страшной силой, поскольку я не мог целый день играть в шахматы на площадке и стал совать нос во все дела. Через три месяца я никакой хламиды не носил, а бегал в качестве чуть ли не второго режиссера. Когда настало время устраиваться фотографом, я уже давно был в штате, потому что Козинцев отправил по начальству бумагу, что без меня отказывается снимать картину. Тогда на студии шли увольнения, ему предложили — напишите такую бумагу, он и написал. Только Козинцев мог это сделать.
— Что еще, кроме штатного оклада на «Ленфильме», сделал для вас Козинцев? Не в материальном, а, так сказать, в моральном плане?
— Он как-то сразу меня осенил — я попал не в площадную компанию киношников, а в компанию, где был Эней. Большой художник, сколько мы проговорили, я около него терся бесконечно. Был Шостакович, Вирсаладзе — изумительный художник по костюмам. Никакой ВГИК не сравнится с теми двумя годами, которые я провел на «Короле Лире». Подумать только, мне, двадцатидвухлетнему щенку, повезло оказаться в одном кабинете, за общим столом в разговоре с Козинцевым. Больше того, мы с ним шли по улице, беседовали о чем-то, я бывал у него дома. Вообще, это любопытная штука — общение щенка с мэтром. Вот, например, мы в Казантипе что-то снимали, и после двух недель бешеной работы молодежь отправилась в Феодосию. С пляжа на какого-то черта поперлись в музей Айвазовского — он там единственная достопримечательность. Я приплелся в этот музей абсолютно вареный, сел на диван — вокруг волны, волны, и тут же заснул. Только обратил внимание, что на дверях висело меню с юбилейного банкета Айвазовского, когда ему исполнилось 70 лет. Ведь он был генералом — совершенно необыкновенное меню. Надо же, думаю. На другой день выхожу на площадку. Козинцев: «Ну что, Аркадий, как провели выходные?» — «Вот, — говорю, — в Феодосию ездили». — «Наверно, были в музее Айвазовского?» — «Да-да, конечно!» — «Что же вам там понравилось?» О боже мой! Надо что-то сказать, чтобы он не принял за невежду. Не говорить же, что спал, — это вообще позор. Но я ни черта не помню, кроме идиотского меню. Промямлил: вот, Посейдон… Что же слышу я в ответ? «А для меня это оказался такой ужас, такая тоска. Я просто спал. Правда, была там одна вещь, ах какая вещь! Меню с его юбилея…» Вот не ври! Можете представить, если бы я признался: все проспал, помню лишь меню — как бы ему это понравилось, наверно. Ведь так удивительно совпало. После того случая я себе на всю жизнь сказал: не придуривайся. Не старайся казаться умнее, лучше, красивее, чем ты есть.
— Но ведь творческая профессия предполагает состязание. Поневоле сравниваешь себя с другими: кто кого обскакал, кто талантливее, кто больше зарабатывает…
— Это другой разговор — что такое зависть и как с ней справляться. Потому что зависть есть в каждом, она разлита в пространстве и во времени. В кино, как и в любом искусстве, существует табель о рангах: народные, заслуженные, лауреаты. Те, кто ничего такого не имеет, наверно, завидуют тем, кто имеет. Те, кто меньше работает, завидуют тем, кто работает больше. И здесь каждый справляется по-своему. Кто-то переводит черную зависть в белую, кто-то ее хорошо скрывает, кто-то, наоборот, сознательно культивирует в себе недостаток честолюбия. Что касается меня, то я на самом деле очень честолюбивый человек, хотя по биографии вроде ничего не реализовал. Тут я себе давно нашел приспособление. Как потом понял, неосознанно, просто постепенно придумалась форма существования, позволяющая сохранить чувство собственного достоинства, что ли… Ну, что такое нищета? Бедность при потере чувства собственного достоинства. Как его не терять, это чувство? Как при появлении начальства не начинать гадливенько улыбаться неизвестно чему? Как при виде лауреата Нобелевской премии не ощущать себя ничтожеством? И так далее. По-моему, я для себя эту проблему решил. Во времена моей молодости возле Дома кино всегда толпились молодые люди, им хотелось посмотреть картины, которые там крутили. Но картины были только для членов союза, а член союза мог провести с собой одного человека. Люди из толпы просили члена союза: проведи! Я никогда не стоял в этой компании. Сказал себе: а чего я там не видел? У меня был молодежный пропуск, по которому пускали на некоторые картины. Вот тогда я ходил. Полагается — иду, не полагается — и не надо. Но когда входишь в Дом кино, начинается следующий этап, следующий повод искать приспособление. Там был ряд в проходе, где, вытянув ноги, сидели мэтры, большие люди. А остальная публика располагалась в задних рядах. Подсознательно я себе придумал, что люблю смотреть близко, всегда сижу в третьем ряду, причем сбоку. Почему сбоку? Потому, что хочу выйти, если картина неинтересная, вот такой я сноб. Даже привык, видимо, — всю жизнь так просмотрел. Рядом, кстати, сидел артист Филиппов, мы уже друг друга знали, раскланивались. Может, он тоже приучил себя к близкому ряду по какой-то своей причине, как я — по своей. Это у меня из осознанных приспособлений, а куча таких, которые я не осознал. Просто живу с ними, не думая, что тем самым стараюсь избежать унижений. И зависти, если хотите. А чего мне завидовать? Ведь, среди прочего, ощущение жизни перед лицом Создателя или природы — тоже приспособление. Наверно, и писать я начал именно потому. Это был единственный вид творчества, которым можно заниматься независимо от обстоятельств. Не нужно холста, мольберта, не нужно заканчивать академию или ВГИК. Берешь карандаш — и все, ты творец. И вот я с карандашом, на кухне долгими ночами кропаю себе что-то такое, что со временем превращается в целый архив. А потом пишу рассказы, потом сценарии, потом книги. И то, как продвигается моя судьба в кино, меня уже мало волнует.
— Вы себя не уговариваете?
— Если завтра моя творческая жизнь закончится, то, в принципе, я понимаю, для чего Господь распорядился, произведя меня на свет. Ну как если бы он сказал: «Будешь заниматься вот этим, что-то поделаешь-поделаешь, а потом иди с Богом. Только нужно снять пару хороших фильмов». Думаю, у меня не получилось пары хороших, хотя были приличные фильмы. Но я рассчитываю отыграться на литературе. И таким образом мои счеты с Богом будут по нулям — мы разойдемся.
Елена Евграфова
