ОСНОВНОЙ ИНСТРУМЕНТ ДРУЖБЫ — ЯЗЫК И УШИ
Председатель Петербургского комитета по культуре народный артист России Николай Буров — человек не бедный. При этом не жмот. Например, тюзовские актеры рассказывают такой случай. Несколько лет назад в ТЮЗе справляли какой-то юбилей, и после официальной части была пущена шапка по кругу, чтобы наскрести денег на неофициальную выпивку. Кто кинул десятку, кто две, кто вообще ничего. Так вот тогдашний председатель питерского Союза театральных деятелей Николай Буров положил в шапку пятьсот рублей. А несколько лет назад, если кто помнит, пятьсот рублей — это были серьезные деньги…
Но язык не поворачивается обсуждать с председателем «культурного» комитета сермяжные денежные дела. Потому наш разговор с Буровым крутился вокруг того, чего за деньги не купишь, — хороших манер, воспитания и всего прочего. В общем, вокруг этой самой культуры.
— Вам приходилось нарываться на хамство, жлобство?
— Конечно. Чего-чего, а этого у нас хватает. И проявляется во всем — от грубой речи до неграмотных изданий. Или в небрежности, неаккуратности общения, то есть невежливости. А невежливость — верный признак отсутствия культуры. Но не скажу, чтобы все это меня слишком ранило. Мне не семнадцать лет, я защищен довольно толстой коркой, да и после института год отслужил в армии. Тоже неплохая закалка, чтобы в случае чего не падать в обморок.
— Как получилось, что вас забрали в армию?
— А я сам пришел в военкомат и сдался. Решил: чем сто лет бегать, пускай уж берут сразу. Я отслужил сначала в одной части, потом пролежал в госпитале со сломанной ногой и оттуда попал в другую часть. И вот странное дело: корпус один, одно направление — Выборгское, люди вроде бы одинаковые, но это оказались совершенно разные армии. Первая была похожа на тюрьму, со всем набором специфических отношений. В середине 70х эти отношения еще не назывались дедовщиной, но слова «дед», «годок» были уже в ходу. И мне пришлось обороняться буквально через час после того, как я пересек границу части.
— Вам приказали пришить «деду» подворотничок или надругались как-нибудь изощреннее?
— Мне двинули под зад. Сержант — просто так. А я, как это называется в армии, кулаком посадил его на очко. Меня даже собирались поколотить, но потом отстали. Может, потому что я был старше всех года на четыре, то есть уже защищен, может, по какой-то иной причине, только все встало на свои места. Зато в другой части ко мне подходил старшина и просил: «Николай Витальевич, пожалуйста, не застилайте койку, у вас все равно не получится, а у нас образцовая рота. Я сам застелю». И там были нормальные, здоровые отношения, очень похожие на те, что пропагандировались в газетах, — при всем уродстве казармы как таковой, по определению.
— Матом ругаться умеете?
— Ну а как иначе? Когда-то я спрашивал младшего брата: «Женя, почему ты говоришь «звОнит»?» Он отвечал: «Да как тебе сказать. Некоторое время я прослужил в системе МВД. Если бы я говорил «звонИт», меня бы там никто не понял. Поэтому, естественно, пришлось перейти на доступный язык». Так как я тоже вращаюсь не в пустом пространстве, а среди самых разных людей, то знаю массу матерных выражений. Меня тошнит, когда матерятся всуе — просто абы материться. Но, кроме грязного мата, существует мат выразительный и артистичный. Кстати, виртуозным матерщинником был природный дворянин Николай Константинович Черкасов.
— Трепет перед «голубой кровью» — это откуда? С фильма «Роман императора», где вы сыграли Александра II?
— «Трепет» — не совсем точное слово. Во мне есть уважение к великой русской культуре, которая немыслима без такого понятия, как дворянская культура XIX века. Я очень люблю дворянина Александра Сергеевича Пушкина. Но если бы он не был дворянином, любил бы его ничуть не меньше. Пушкин — гений, вот и все. А дальше мне неинтересно, каких он кровей — голубых или эфиопских. И так же не важно, кто создавал российскую дворянскую культуру: мы ли в одиночку, вместе с немцами или еще с кем-то. «Голубая кровь» — такое условное понятие! Сейчас появляются иногда странные тени — члены нынешних дворянских собраний. Они действительно графы и князья по крови, но все это сильно отдает нафталином. Начиная с того, что далеко не каждый из них умеет носить фрак. Любой «хам» из театра лучше наденет его и пронесет.
— Как, по-вашему, актер должен быть хорошо воспитанным и образованным человеком?
— Когда в театральном институте я писал вступительное сочинение, рядом со мной сидел мой будущий сокурсник — взрослый парень, уже отслуживший три года в армии. В конце срока он подсунул мне листочек своего сочинения и попросил уголком рта: «Проверь ошибки». Я с ужасом обнаружил, что на пятьдесят два слова его сочинения приходится сорок восемь ошибок. Я был уверен, что он провалится. Это все-таки институт — пусть театральный, но институт. Нет, ничего, потом мы учились вместе, и он даже в чем-то был подвижнее меня. Один из фокусов профессии — в ней многое оказывается неважным. Часто человек неинтеллигентный и пустой бывает значительным и глубоким на сцене. И наоборот.
— Жванецкий где-то говорил: когда я вижу, как наши артисты изображают аристократов, мне хочется их остановить по примеру основоположника — «не верю! не то!»…
— Откуда известно Жванецкому, что значит «то»? Ему это рассказали в Одессе? Многие правила этикета основаны на логике и удобстве. Например, во время парадного обеда тебе совсем не обязательно знать, для чего и зачем разложены ножи и вилки. Это дело официанта. А ты — бери приборы с краю и иди к середине.
— Что вы ели во время съемок царской трапезы в «Романе императора»?
— Заказывалась, например, цесарка в ресторане «Невский», и оттуда приезжали два официанта, которые умеют ее разделывать.
— Как едят цесарку?
— Вилкой и ножом. На самом деле все «естся» очень просто. В этом смысле у меня был показательный случай с Сергеем Федоровичем Бондарчуком, когда я снимался у него в «Красных колоколах». Готовились к съемке небольшой сцены — «завтрак в английском посольстве». В Домдуре (Доме дружбы народов) отгородили уютный интерьерчик, поставили стол. Рядом в предвкушении хорошей еды скопилась съемочная группа. Наконец притащили копченого осетра (а это был 81-й год — не самое сытое время), пол-ящика шампанского, еще что-то. Перед началом репетиции я, уже сев за стол, обращаюсь к режиссеру: «Сергей Федорович, помоему, здесь не хватает рыбного прибора…» Съемка была отменена, случился громкий крик, участников группы уличили в том, что они пришли жрать, а не работать. Позже «завтрак в английском посольстве» снимали уже в другом интерьере, где вместо осетра и шампанского я получил за свою любознательность отварного щуренка с кислым сухим вином.
Но вообще-то в «Романе императора» мы старались избегать застолий. Обходились фруктами, с которыми поступают очень просто: берут в руку и едят. И сигары курить не фокус — как хочешь, так и кури.
— Когда мой знакомый норовит поцеловать ручку, я всегда внутренне хохочу, потому что он задирает ее, вместо того чтобы склониться самому…
— Да нет, не обязательно. Если он будет склоняться — значит, догадывается о вашей подагре, из-за которой вам трудно тянуть руку высоко. Так что это скорее обидный для дамы знак отличия. Уж лучше поднести руку к губам.
— Вас кто-нибудь учил этому?
— Не помню, как-то само складывалось, но у меня были хорошие учителя. Да и мой папа-юрист, в общем, умел ручки целовать. У него была и другая экстравагантная причуда — до шестидесяти трех лет ежедневно хоть часик ездить верхом. Отец и меня лет в двенадцать впервые посадил на лошадь, причем довольно жестоко, без седла. Прокатил верст десять, а потом, когда я себе все стер до кровавого месива, спросил: «Завтра поедем?» Я сказал: «Да!» — «Ну хорошо, значит, будешь сидеть». Поэтому я, как и Александр II, прилично скачу верхом.
— Когда вы соглашались сниматься, вас не смутило, что в истории об императорском романе много клюквы?
— А почему бы мне было не заработать десятилетнее жалованье за год? Я вынужден был забывать, что это клюква… Да и клюква оказалась хитрой. Вроде бы нет драматургической ткани, но в то же время каждая сцена соткана из натуральных слов. Из писем, свидетельств, которые вызывают уважение. Скажем, воспоминания фрейлины Тютчевой — их подлинность действительно рождает трепет. Боишься слово переставить. Хочется, чтобы каждое прозвучало не как барабанная дробь.
— Сейчас, когда у вас все в порядке и с жалованьем, и с карьерой, можете назвать что-то более важное (кроме семьи, разумеется), чем жалованье и карьера?
— В последнее время я все больше начинаю ценить тех своих друзей, с которыми мне внутренне уютно и комфортно. Без которых я скучаю. Кстати, это, помоему, вполне надежный способ определения привязанности: раз соскучился по человеку — значит, он друг, а не знакомый. Помните, у Пушкина:
Всегда так было, так бывало,
Таков издревле белый свет:
Ученых много — умных мало,
Знакомых тьма, а друга нет…
Так вот, у меня, слава Богу, есть друзья. Я очень дорожу моментами общения с ними, тем более что такие моменты выдаются не часто. Общение может быть самым разнообразным. Вместе об руку прошлись, прогулялись — уже здорово. Или уговорили бутылку водки, попили чайку — и поболтали. Поболтали, поболтали. Основной инструмент дружбы — язык и уши… Только я не понял: при чем здесь карьера или жалованье?
Елена Евграфова