ЕСЛИ БЫ НЕ ЛЕНФИЛЬМ, БЫЛА БЫ ТЮРЬМА
На школьном «Огоньке» семикласснику Кавалерову устроили овацию. Даже директор, который вечно отбирал у Кавалерова сигареты, излучал тепло и, казалось, был готов распахнуть перед ним портсигар. Даже девчонки, пренебрегавшие Кавалеровым за его, прямо скажем, не ахти какой рост, смотрели заискивающе и старались слегка пригнуться, чтобы рядом с ним не выглядеть дылдами. Все это случилось потому, что семиклассник Кавалеров перестал быть семиклассником Кавалеровым и превратился в беспризорника Мамочку. Школа сходила культпоходом на «Республику Шкид».
— Александр Александрович, каким таким замечательным образом в 66м году вы попали в кино?
— Это случилось намного раньше, в 58м. Все началось с «Балтийского неба» — я пришел в массовку худым блокадным ленинградцем.
— Опять-таки — почему? Вы из киношной семьи?
— За папу не скажу. Когда он узнал о моем предстоящем рождении, с ходу выяснилось, что у него есть жена с двумя детьми, и я его никогда не видел. А маманька моя — профессиональная ткачиха, всю жизнь проработала в цеху. Но заодно она занималась в Академическом русском народном хоре, играла в самодеятельном театре. И ее подружка по самодеятельности, которая подрабатывала в ленфильмовских массовках, однажды сказала: «Шура, на студии снимают кино — срочно нужны худые дети». Так в семь лет я встал на учет актеров массовых сцен. И дальше начались эпизоды, озвучание, дубляж — всякая мутота, пока в четырнадцать лет меня не взяли на «Республику Шкид».
— Представляю, в какое чудовище должен превратиться ребенок, которого с семи лет затаскали по «Ленфильму».
— Для меня студия была чем-то вроде кружка. Я ведь тогда занимался в музыкальной школе, пытался учиться играть на баяне, потому что фортепьяно шло тяжело. Я ненавидел сольфеджио.
— Ничего себе, ткачиха, мать-одиночка — и так направляла сына: музыкальная школа, киностудия…
— Да сын, в принципе, везде прыгал сам. Мама лишь раз отвезла меня на «Ленфильм», а дальше я уже ездил один — из Невского района, на 46м автобусе. Ужас, сколько приходилось добираться, ведь метро там тогда еще не было.
И роли Мамочки в «Шкиде» у меня тоже сначала не было. Я пробовался на Саввушку, который становится «рабом» Слоеного, хлеб у него постоянно клянчит. Вдруг на пробах режиссер Геннадий Иванович Полока попросил: «Спой что-нибудь». Я и спел: «Высоко над нивами птички поют, и солнце их сверху ласкает. А я горемыкой на свет родился и ласк материнских не знаю». После чего худсовет утвердил меня на Мамочку.
— Выходит, все решил ваш замечательный голос?
— Думаю, дело не только в нем, хотя в двенадцать лет в пионерском лагере «Восток» от фабрики «Рабочий» я пел «Джамайку» в тональности Робертино Лоретти. Роль Мамочки сама ложилась на меня. Я ведь рос бандит бандитом. У нас в школе сколотилось содружество — четыре К. Карев, Карбовский, Крашенинников, Кавалеров. Двое из них, помоему, сидят по сей день. У третьего на нервной почве что-то случилось с головой, зато его брат не вылезает из тюрем, он серьезный рецидивист. Его коллеги — уголовники со всего Невского района — собирались в нашей черной парадной, и мы развлекались вместе с ними. Играли в карты, курили, задирали жильцов. В общем, отчаянная была веселуха, и, если бы не «Ленфильм», я эту мушкетерскую четверку наверняка и возглавил бы. В тюрьме. Так что спасибо «Республике Шкид». Ведь у нас с первых съемочных дней появился педсовет, и четко было сказано: нахватаете плохих отметок — сниматься не будете. В результате я не только все двойки исправил — дошел, блин, до председателя совета дружины! До члена районного штаба пионерской организации!
— И никакой «веселухи»?
— Ну да, ее хватало и на съемках. Например, в кадрах, где шкидовцы едят руками щи, украденные у поварихи, прекрасно видно: ребята колются до безумия. Смеются абсолютно все. А сцена началась с конфликта. Было заказано ведро щей, но киностудия «Ленфильм» сварила перловый суп — как брать его руками? Тогда Полока берет другое ведро и говорит мне, поскольку я в тот день не снимался: «Ты все равно ни черта не делаешь, пошли со мной». Приходим в столовую, и он покупает щи за свой счет. Касса охренела: сорок порций! Явились с ведром — старый да малый.
— Николай Бурляев жаловался, что едва ли не с «Иванова детства» эти самые «старые» регулярно его спаивали. У вас нет таких обид?
— После «Шкиды» я стал сниматься в двух-трех картинах в год. Естественно, насмотрелся, как уважаемые люди всем этим делом занимаются. Уверяю — достаточно красиво и благопристойно. Например, на съемках в Одессе малолетки (мы в смысле) занимали самый большой гостиничный номер. Туда запихивалась уйма народу, поэтому взрослые облюбовали его для банкетов. Они выгоняли детей и принимались гулять на всю катушку. Однажды в моей койке уснул Ролан Быков. Я говорю: «Дядя Ролан, дядя Ролан, пусти, пожалуйста, мне спать надо». На что великий мой друг (в дальнейшем, конечно) отмахнулся и пробурчал: на фиг, на фиг!
И с Василием Макаровичем Шукшиным я пил только сухое вино, и то понемножку. Может, оттого, что у меня не было отца, я всегда тянулся к людям старше себя. У того же Василия Макаровича дневал и ночевал. А ему очень нравилось, как я пою белорусские песни, он таскал меня с собой по своим женщинам. «Саня, — говорил, — мы сейчас приедем к одной девушке, ты ей споешь?» — «Конечно, спою, дядя Вася, жалко, что ли».
— На съемочной площадке вы оставались таким же покладистым?
— В смысле?
— Бывает, что духовно неокрепшая звезда начинает выпендриваться, добиваясь всяких разных привилегий…
— На картине «Горячий снег» был у нас директор — страшная сволочь. Артистов запихнули в вагон, привезли в Новосибирск и отказались отпускать домой: денег нет — летать туда и обратно. А мне нужно было срочно отправить дитю двести рублей, потому как жена сидела без работы. Я написал заявление: «Прошу выдать в счет зарплаты» и пошел к директору. А он: «Не дам денег». Ах, не дашь… К тому времени меня научили очень хорошему правилу: при подписании договора с непрофессиональным артистом (а я артист непрофессиональный, ВГИКа не кончал) всю ответственность за работу с ним несет режиссер-постановщик.
И вот начало фильма. Я должен танцевать цыганочку посреди бомбежки. Стоят поезда. Нагнали пять или шесть тысяч солдат. Самолеты запустили пропеллеры и готовы взлететь. Я, одетый, загримированный (иначе нельзя — если не приду, будет суд и съемочный день за мой счет), выхожу на площадку и говорю: «Извините, я не могу танцевать».
— Какое свинство!
— Тихо, рассказываю дальше. «В чем дело? На каком основании?» — «А на том, что директор…» И так далее. Я довел себя чуть ли не до инфаркта, у меня сердце останавливалось, прибежали врачи с валидолом и валерьянкой. А вся огромная армия, поезда и самолеты — стоят. Жрут деньги, несравнимые с моими жалкими двумя сотнями. Тут же наседают народный артист Жженов, Коля Еременко: «Хватит издеваться над пацаном!» В общем, погнали машину за 80 километров, с нашего танкодрома в Новосибирск. Привезли двести рублей — и как я станцевал цыганочку! Начало фильма сняли потрясающе.
Если дело касается семьи, я могу вытворять все, что захочу. С любым директором, с любым режиссером. Потому что знаю: дите в тысячу раз важнее всякого «Горячего снега» и армии с бронетехникой.
— А если дите чужое, беспризорное?
— С чужими, конечно, сложнее. Я живу в чудном доме возле Сенного рынка. Несмотря на разные реконструкции, питерский бомжатник выпивает и писает аккурат в моем подъезде… Однажды я, как главный беспризорник страны, был вызван в Москву, на телешоу, посвященное российским беспризорным. Вдрызг переругался с одним депутатом (правда, нашу ругань потом вырезали), он даже пообещал найти денег для питерского приюта, где мы с другом по «Шкиде» — Витькой Переваловым сыграли пару благотворительных концертов. Так и не позвонил, но черт с ним.
В общем, уже в Питере около часа ночи вышел я за «Беломором». Холодина жуткая — конец осени, ветер. Смотрю, стоят пацаны, пять человек. Старшему — лет двенадцать, младшему — около шести-семи. Видимо, под впечатлением своей московской поездки или отчего еще я к ним подошел: «Есть хотите?». А у меня дома были сардельки, сок какой-то — все это я им быстренько приготовил, включил кино. Как раз на днях Витька Перевалов притащил свою «Марью-искусницу», потом, конечно, я поставил «Шкиду». Они отошли, согрелись. Чего еще? Сиди, смотри, отдыхай. Кури, благо у меня можно. Ешь!
Естественно, гости здорово почистили мои сувениры. На другой день я их встретил на улице и приказал вернуть похищенное обратно. Пришли, вернули. И все, что они украли, я им подарил — кроме мелочей, которые мне дороги. Однако один из них рассказал своему папе: у дяди Саши есть дома такое-то и такое. Папа, недолго думая, взял подельника. Ножи к горлу, связал меня и жену и вынес все, что выносилось. Так что я больше не кормлю беспризорников. К сожалению. И не открываю дверь любому, как делал всегда. Теперь для друзей у меня существует кодовый вариант — они знают, сколько раз нужно позвонить. И ежели количество звонков не то, я иду к двери с газовым пистолетом.
Елена Евграфова
