ВСЕ ИДЕТ НА ПОЛЬЗУ — ДОБРОЕ, МЕРЗКОЕ, ЛЮБОЕ

Сегодня Андрей Краско нарасхват и в кино, и в телесериалах. Снимается не у последних режиссеров — у Дмитрия Месхиева, Владимира Хотиненко, Дмитрия Светозарова… А «открыл» его — дело было лет десять назад — Александр Рогожкин.

— Как это вышло?

— На «Улицах разбитых фонарей». Когда этот сериал придумывался, на «Ленфильме» все сидели без работы. Было решено поделить серии между разными режиссерами, хоть как-то занять артистов. Мне предложили три или четыре эпизода, я все прочитал и выбрал роль, которая больше понравилась. А понравилось мне как раз то, что должен был снимать Рогожкин, я его тогда не знал. И после того как мы снялись, он вдруг подошел ко мне на студии: «Я на вас написал роль. Вы не откажетесь?» — «Нет, конечно, — говорю. — Когда начнем?» — «Через неделю» — «Что ж так поздно!..» Мы сняли «Операцию «С Новым годом» — познакомились чуть лучше. Потом снова на студии (помоему, мы уже стали называть друг друга на «ты» и по имени) Саша подловил меня и сказал, что у него с 93го года лежит сценарий, только он не очень понимал, кто из артистов может сыграть ключевую роль. Теперь понял — могу я. Это был «Блокпост».

— По рассказам, во времена ленфильмовской «большой депрессии» многие актеры (включая будущих главных ментов) водили хороводы вокруг режиссеров: займи меня, займи! А вы, получается, были в порядке?

— В том-то и фокус, что я тогда продавал книжки. У меня лет восемь не было работы.

— Халтуры?

— Халтуры случались, но редко. А работы — никакой. Вообще. Нигде. Чего за это время только не было! Торговал книжками. Шил штаны, рубашки, куртки, сумки. Причем не на заказ, а оптом. Меня к этому делу привлек муж сестры. Мы сидели втроем в квартире, там стояли три машины. Нам привозили рулоны ткани, все сразу раскраивалось. Сидишь — и сто раз подряд выполняешь одну и ту же операцию. Потом я две недели проработал на кладбище, больше не смог. Потому что принести цемент в отсутствие родственников — это одно. А когда говорят: подойди и намекни, что тут неплохо бы соорудить цветничок… Нет, здесь я не участвую. Хотя работа была денежная. В каком смысле: за все, что сделал, тут же дают деньги. И можно ехать домой — поесть, накормить кошек, кучу народу, которая паслась в квартире.

— Что за куча?

— Барышня, с которой я тогда жил, оставалась последним официальным обитателем дома на Пушкинской, 10. У нее работали газ, свет, из кранов текла вода. Это была шестикомнатная коммуналка, мы занимали одну комнату, из остальных жильцы выехали. Ну и шел народ — художники, музыканты. Закрывался «Сайгон» — перебирались к нам. Сворачивалась гульба в ресторане ВТО — тоже к нам. Кто-то принес щиты, козлы — получился громадный стол, с улицы притащили скамейки. Было постоянное застолье — без перерыва и выходных.

— И посреди застолья вы кричали: я актер, блин!

— Нет, меня давно отучили от этих криков. Еще в советское время, когда такие гулянки с разговорами за жизнь и за профессию цвели в полный рост. Была у меня тогда в Киеве девушка — переводчица. Я к ней часто мотался, вечерами подгребали артисты вроде меня — молодые и с окладами по сто рублей. Когда все заснут или разойдутся по домам, она еще какое-то время сидит печатает, потом я к ней пристаю со всякими интимными глупостями. Утром она уходит на работу, оставив мне записку и некую сумму денег. Я на эти деньги покупаю пиво, еду загорать, потом встречаю ее после работы. И все повторяется — съезд гостей, пьянка, споры о профессии. Вот однажды, после моих особенно громких криков насчет актерского труда, она разбудила меня в восемь утра. Говорит: поехали со мной. Приезжаем в ее переводческий центр — полдевятого, я весь измученный. Она мне выписала пропуск, подняла наверх, постучала в дверь, где принимают переводы. «Здрасте» — «Здрасте». Отдала пятнадцать страниц текста, которые перевела за ночь: «Проверять будете?» — «Вас?! Ну что вы! Пройдите в кассу». Прошла — и ей тут же заплатили по десять рублей за каждую страничку текста. Она развернула веером эти сто пятьдесят рублей, потрясла перед моим носом и сказала: «Вот это называется зарплата. То, чем занимаюсь я, называется профессия. То, чем занимаешься ты, называется хобби, а то, что ты получаешь, — это пособие по безработице». Выдала мне десять рублей и поехала на основную работу. С тех пор я как бы воспитался.

— Зато теперь вы богатый, знаменитый человек, который купил машину, которого узнают на улицах…

— Давайте избежим этих слов — «богатый и знаменитый». Машину я купил за шестьсот долларов, потом чинил за девятьсот. А насчет узнавания на улицах… Узнали так узнали. Ну и что?

— Не щекочет самолюбия?

— Хуже бывает. Я недавно ездил в Москву, зашел в ночной магазин — даже не магазин, а что-то вроде киоска, только торгуют внутри. Лил дождь, там сидели люди, пили пиво. Вдруг вскакивает какой-то ухарь, орет: «О-о-о!» Начинает мацать меня по плечу: «Старик! Я тебя знаю!» — «Отойди», — говорю. «Да нет, ты так здорово играешь!» — «Отойди»… Когда он в третий раз стал меня к себе разворачивать, я дал ему по роже.

— Зачем?!

— Потому что не люблю, когда посторонние пьяные люди бьют по плечу, тормошат, тянут к себе: «Артист, прикинься!..» Вообще не люблю общаться с теми, кто неприятен, — с хамами, дураками. Не люблю выслушивать глупости. Ну не люблю — есть такая беда.

— А тот мужик не дал сдачи любимому артисту?

— Пока он поднимался и отряхивался, я купил все, что нужно, и ушел.

— Довольный собой?

— Да нет, терпеть не могу такие вещи — после них какое-то время сильно поколачивает. А я, кроме прочего, не люблю напряжения. Напряжения в жизни — мне его хватает на работе. Совершенно незачем расходовать адреналин там, где не надо.

— Вы сумели выскочить оттуда, откуда не возвращаются, — из затяжного простоя. Положа руку на сердце — есть радость, оттого что можете по делу расходовать адреналин?

— Чтобы так уж меня распирало — этого нет. При том, что многие люди погибают на сериалах. Лена Яковлева жалуется: ей недавно принесли сценарий — первое предложение за много лет, после выхода «Каменской». Конечно, мне фантастически повезло. Во-первых, снимаюсь. Во-вторых, снимаюсь у режиссеров, которые нравятся.

— На фестивалях часто бываете?

— Один раз съездил на «Киношок», мне пообещали, что это будет домашний фестиваль, «там здорово». Причем Рогожкин пообещал — сам-то не ездит, а меня уговорил. Я только открыл окошко, увидел гуляющую компанию — Мережко, Хмельницкий и так далее — и сразу закрыл. Пробрался в бар, купил водки и весь фестиваль просидел в номере.

— Потом, наверно, администрация говорила: приехал этот пьяница…

— Как раз директор фестиваля и председатель жюри очень хорошо ко мне отнеслись. Часто заходили в номер, развлекали, болтали, уговаривали съездить в кубанскую станицу. «Нет».

— Может, это приходит мрачная зрелость?

— Я сейчас общаюсь с Мишей Пореченковым, Костей Хабенским, Андрюшей Зибровым и не чувствую разницы в возрасте. Это моя компания, мне с ними интересно. Правда, иногда, бреясь, смотрю на себя в зеркало и ужасаюсь: какой же ты старый! Но это внешние штуки, а по внутренним ощущениям я недалеко от них ушел.

— Положим, у вас за плечами чуть побольше судьбы, чем у Миши с Костей. Это что-нибудь дает для актерского багажа?

— Все дает. Когда я годами сидел без работы, у меня постоянно был включен телевизор. Я смотрел все подряд — и дрянь, и пристойные вещи. Разбирался, почему это плохо, а это хорошо. Что-то проверял на людях, которые в то время жили рядом. В общем, все откладывается в опыт, все идет на пользу — доброе, мерзкое, любое. При том, что профессия — страшноватая. Помню, я сидел возле бабушки, которая чуть ли не помирала. Мы вызвали врача, его долго ждали, я смотрел, что с ней происходит. Мне было больно за бабушку и страшно, я очень ее любил — и продолжал наблюдать. Все время наблюдаешь, наблюдаешь… Мало того, за собой наблюдаешь тоже — фиксируешь, как подступают слезы. Это получается непроизвольно.

— То есть профессия страшна еще и тем, что помогает увязнуть в самокопании и разладе с самим собой?

— Вот этого как раз во мне нет. Мой главный жизненный принцип — у человека не должно быть внутреннего разлада. Скажем, когда я снимался в «Агенте», меня позвали на другой сериал. Я объяснил, что связан обязательствами с Капицей. «А мы вам больше заплатим». — «Если я на это клюну, — говорю, — то найдется кто-нибудь другой, он заплатит еще больше, тогда мне придется и вас послать подальше». Есть принципы, которые нельзя нарушать, иначе наступает разлад и человек сам себя сжирает — профессия тут ни при чем. Поэтому я за глаза говорю о людях только то, что могу сказать в глаза. Вообще предпочитаю говорить правду — так проще. Пусть возникает момент какого-то напряжения, зато потом сразу отпускает.

— Вы говорите правду даже тем, от кого зависите?

— Ни от кого я не завишу.

— Даже от режиссеров?

— Я снимаюсь у людей, с которыми нахожу взаимопонимание, откуда взяться зависимости?.. Ну да, завишу от родственников. От младшей сестры — боюсь ее расстраивать. Завишу от младшего ребенка, которого надо вырастить. Хотя бы дорастить до сознательного возраста. Завишу от барышни, с которой мы сейчас живем. То есть по Экзюпери: ты навсегда в ответе за тех, кого приручил. Никакой другой зависимости я не знаю — ни творческой, ни прагматической, ни меркантильной.

— А если режиссер не позовет в кино?

— Это его беда. Я всегда считал: нет так нет. Сами пожалеете. Развернулся и пошел.

— На будущее строите грандиозные планы?

— Зачем? Будет день — будет пища.

Елена Евграфова