БЫТЬ ЖЕНОЙ ДЖАЗМЕНА ЭТО ПОДВИГ
«Музыка то, музыка се!..» Есть подозрение, что руководителя питерской Джазовой филармонии Давида Голощекина с музыкальной темы не сдвинуть подъемным краном.
— Неужели в вашей жизни не было серьезных переживаний, не связанных с музыкой?
— Были, но музыка оставалась главной. А все остальное, в том числе сильные переживания, выливалось в нее. Я совершенно нормальный человек, нормальной ориентации, даже более чем. Но даже в юности не мог променять музыку ни на что другое. Допустим, у меня было свидание с девушкой, которая мне безумно нравилась. А в 11 вечера по «Голосу Америки» шел «Час джаза» с Вилли Сканавером. Я бросал свидание (или вообще не ходил) и мчался домой, к приемнику. Это была страсть, я не мог пропустить «Час джаза».
— Зачем тогда женились в такую рань — по слухам, в 18 лет?
— Это другое дело — я полюбил. Нам было по 16, ее родители считали меня неподходящей парой, их мало устраивал зять-джазмен. Вопрос стоял остро, вплоть до скандалов и запретов встречаться. А мы дня не могли прожить друг без друга, и на следующий день, как мне исполнилось 18, я взял ее за руку и отвел в Куйбышевский загс, благо у меня была комната.
— Рай в шалаше получился?
— Никакого рая. Родители оставались против — это раз. Два — я не зарабатывал практически ни гроша. А в-третьих, она не могла понять, зачем я трачу столько времени на ерунду. Когда встало — это или это? — я выбрал музыку. И мы разошлись, прожив два года. При всей любви (юношеской, какой угодно) я понял: это будет тормоз. Близкий человек не разделяет того, чем я живу. Моей философии, моего мировоззрения, моих устремлений.
— Что такое — быть женой Голощекина?
— Быть женой джазмена вообще — это подвиг. Я женат в третий раз, никогда не ставил своим женам никаких условий: слушай, дорогая, джаз для меня важнее, если что не так, расстаемся. Но это разумеется само собой, я не могу быть другим, не умею. И женщина, которая связывает со мной жизнь, должна это понимать. А если не понимает, ничего хорошего не получится. Я все равно (это как страсть игрока!) уйду играть. Германн — и все.
— У Германна была реальная цель — сорвать банк. А в комсомольскомолодежных «стекляшках», где вы играли, вряд ли музыканты получали хорошие чаевые…
— Мы были счастливы уже тем, что смогли выйти и поиграть. В «Белых ночах», в «Буратино», в клубе фабрики «Канат» или в столовой «Динамо»… Кстати, в этом нам здорово помогал джаз-клуб «Квадрат» — организация, состоявшая не из музыкантов, а из подвижников джаза. Собственно говоря, и я, и другие ребята появились благодаря им. «Квадрат» придумывал и находил самые невероятные места, где нам удавалось играть, представлять свою музыку каким-то людям, проводить лекции. Это была наша подпольная жизнь. В те времена родился обычай, который мы стараемся худо-бедно сохранять до сих пор. Раз в год, в белую ночь, закупался пароход, на него заранее затаскивали пианино. Обычный прогулочный пароход, в полночь он отходил в залив, в 6 утра возвращался к Тучкову мосту. Собирались почти все играющие джаз музыканты города (человек 80), их друзья-подруги, народ из «Квадрата». Билеты распределялись только среди своих. Это был джазовый пароход — традиция Миссисипи, перенесенная на берега Невы!
Второе мероприятие того же рода устраивалось под Старый Новый год. В ночь на 14 января снималась какая-нибудь «стекляшка» на окраине города — под видом свадьбы или дня рождения. И до 7 утра шла игра. Ну и, конечно, пьянка, но нормальная — портвейн, винегрет, салат и все прочее. Из года в год. На том же пароходе я мог проиграть 6 часов не останавливаясь, даже ни с кем не поговорив. Это был кайф — мы бесконечно играли. И люди приходили нас слушать. Возникало невероятное единение — и в музыке, и в противопоставлении себя тому, что существовало официально. Конечно, нас вылавливали, прослушивали телефоны, где и когда собираемся. Меня неоднократно вызывали в высокие кабинеты, беседовали по-плохому и похорошему, спрашивали: ну зачем вы играете эту музыку? Почему все время Эллингтон, а не Андрей Петров или Дунаевский?
— Действительно, почему? Вы же лишали себя всех перспектив — как денежных, так и карьерных…
— Примерно то же самое говорил Александр Броневицкий, небезызвестный супруг Эдиты Пьехи, когда звал меня к себе. «Додик, я тоже люблю джаз, но это бесперспективно. Скоро его вообще запретят, тебя отовсюду выкинут. Сколько ты получаешь у Вайнштейна — 110? Через пару лет подрастешь и поймешь: нельзя жить на 110 рублей в месяц. А у нас ты заработаешь 500. Станешь ездить по стране, за рубеж…» — «Что, играть то дерьмо, которое вы играете? Спасибо, Саша. Хоть тысячу заплати — не пойду».
Возможно, меня притягивала не только суть джаза — его свобода и страсть. Я был необыкновенно упрям. Ах, нельзя? Так вот умру, но не соглашусь играть другую музыку. Там запреты, здесь запреты — я все это ненавидел. Антисоветчиком был страшным. Во время вторжения наших войск в Чехословакию ходил ночью по городу и писал на газетных стендах: «Вранье!» Чтобы слушать «Свободу» и «Голос Америки», купил военный приемник, то ли танковый, то ли самолетный, приделал к нему специальную антенну… Слава богу, это рухнуло, и я могу заниматься всем, чем хочу. Быть хозяином заведения, которому нет равных нигде, даже в Нью-Йорке, на родине джаза.
— При всех антисоветских делах в музее Джазовой филармонии, где висят фотографии тех, кто помогал ее созданию, есть портреты Валентины Матвиенко — в ту пору главного комсомольского секретаря Ленинграда, и Августы Павловны Филипповой — хозяйки Куйбышевского райкома партии. Как вам удалось их окрутить?
— Никого я не окручивал. Не все аппаратчики были идиотами, пьяницами или невеждами. С Валей Матвиенко я подружился, еще когда играл во Дворце молодежи, а Августа Павловна полтора месяца проколесила по Америке с Ленинградским диксилендом (она была старшей группы) и оказалась своим человеком.
Что же касается открытия Филармонии джазовой музыки, тут удивительным образом сошлись звезды. В 88м распался Ленконцерт, и я вспомнил, что спасение утопающих — дело рук самих утопающих. Стал размышлять: вот есть два коллектива — Ленинградский диксиленд и мой ансамбль, просуществовавший достаточно долго, заработавший популярность, авторитет и так далее. Теперь все это развалится. Ведь если нас ничто не станет держать, мы вынуждены будем разойтись. А куда? По кабакам, чтобы черт знает где зарабатывать на кусок хлеба. Ужасно обидно. Почему бы, подумал я, не получить при поддержке властей какое-то место в городе? Свой джазовый концертный зал, где каждый день хотя бы два этих коллектива смогли играть…
Эту счастливую мысль я изложил Матвиенко. Она предложила: «Пойди посмотри кинотеатр «Правда», мы его как раз закрываем. Может, тебя устроит?» Я посмотрел и ахнул: то, что надо, не больше и не меньше! «Все, — говорит Матвиенко, — готовь документы. Но учти, 1 января (разговор происходил в августе) это должно быть открыто. Если не успеешь — узнает директор «Тройки» и все у тебя отберет».
Действительно, директор «Тройки» сразу начинает меня обкладывать: «Идиот, тебе не протянуть и двух дней, прогоришь! Давай под мое крыло. Откроем совместно с индийцами ресторан, заделаем варьете со стриптизом, ты сможешь там играть — каждый день по 15 минут»… В общем, у нас пошла адская конфронтация. Директора поддержал предисполкома Ходырев, еще какая-то мафия, а за меня стояли грудью Матвиенко и Филиппова — две симпатичные и сравнительно молодые дамы.
— Деньги на обустройство тоже пробивали они?
— Здесь мне помогло другое. У директора «Тройки» был заклятый враг — один из первых кооператоров города по кличке Вепрь. Как всякие мафиозные люди, они с директором то дружили, то враждовали. И вот один мой приятель, узнав, что мне срочно нужны деньги на ковролин, настольные лампы, столы и на все остальное (когда начинается хозяйство, мелочей нет), советует: «Поговори с Вепрем. Он сейчас на ножах с директором и будет рад ему нагадить».
Нас знакомят. «Сколько тебе надо?» — «Не знаю, тысяч 15, наверно». (В 88м это были сумасшедшие деньги.) Он открывает сейф, вынимает две пачки по 10тысяч: «На, возьми. Трать, как хочешь. И запомни: ты мне ничего не должен. Единственное условие — чтобы у меня был стол, когда приду». На эти деньги я все приобрел, все переоборудовал — и 1 января мы открылись.
— Когда мечта сбылась, не почувствовали разочарования?
— Скорее насторожился. Пошел народ, и стало понятно: это место — очень опасное. Я-то ждал, что сюда повалят те, кто был с нами на пароходах, на подпольных концертах. Лысоватые, седоватые — мое поколение. Дудки! Появились совершенно новые, молодые люди, которые никогда не нюхали джаза. Их больше привлекал дешевый коньяк. Дело не в том, что я хотел все слизать с Запада, но есть же определенная традиция, эстетика. Этика, наконец. А тут вижу — приходит публика со своей водкой, своей колбасой, сайрой. С шумом, гамом, отмечать день рождения. Некоторые норовят пуститься в пляс… Знаете, сколько мне пришлось воевать? Года четыре.
— И как вы воевали?
— Останавливался на середине композиции. «Пятый столик, вы меня, пожалуйста, извините, но я вынужден прерваться, чтобы объяснить: для меня и большей части людей, сидящих вокруг вас, очень важно, чтобы было тихо, — они слушают, я играю для них. А вы, вероятно, шли не сюда и перепутали двери».
— Строго.
— Покричать, послушать музыку как фон можно в любом кабаке. А джаз… это джаз.
Фото Павла Маркина
Елена Евграфова
