МЫ ЛЮДИ НЕТУСОВОЧНЫЕ

Приходит однажды Олег Басилашвили к Товстоногову. «Георгий Александрович, хочу подготовить сольную программу. Ну, вроде тех, что делают мастера художественного слова». «Знаете, Олег, как я представляю себе ад? — ответил Георгий Александрович. — Я сижу на сцене, окутанной туманом, а вокруг мастера художественного слова».

Леонид Мозговой, познакомивший меня с приведенным диалогом, как раз из этого самого ада и есть. Даже сыграв у Александра Сокурова главные роли в «Камне», «Молохе» и «Тельце», он продолжает «работать» моноспектакли. И готов поспорить насчет небесной природы театра:

— В театре не остается сил на творчество — все съедает закулисье. У чтецов этого тоже хватает, зато каждый сам по себе. Худо-бедно я поставил массу моноспектаклей — ни под кого не подлаживаясь, без всяких «чего изволите?»

— В начале 90-х, когда вас пригласили на переговоры к Сокурову, искавшему актера на роль Чехова в «Камне», вы тоже чувствовали себя независимо?

— Все чувства свелись к тому, что я впервые попал на «Ленфильм». Меня поразило сходство киностудии с заброшенной фабрикой. Что-то вроде завода «Красный треугольник»: обшарпанные стены, длинный казенный коридор… Буквально через пять минут разговора я поймал взгляд Сокурова — темный, пронзительный. И понял: все в порядке — он меня берет.

Уже потом, после съемок в Ялте, когда мы возвращались домой и два с половиной часа провели бок о бок в самолете, я рассказал ему, как угадал о его решении. И спросил: почему? с чего так сразу? «Я увидел ваши глубоко порядочные глаза».

— Не удивлюсь, если после этих слов вы прониклись к нему бешеной симпатией.

— Дело не в словах. Сокуров — удивительно теплый, доброжелательный человек. Сколько его знаю, он ни разу не повысил голос, хотя причины были: остановилось финансирование, срываются съемки, то, се… Он создает вокруг себя особую ауру. Я словно попал под колпак после того мистического взгляда на «Ленфильм» — при том, что не мистик, вообще далек от паранормальных увлечений, иначе с ролью Гитлера можно было бы свихнуться.

— Допускаю, что есть интерес сыграть Ленина, но как вы согласились на Гитлера? Вроде ни за какие деньги…

— Причем здесь деньги? У Сокурова я готов играть все, начнем с этого. Во-вторых, задача фильма никак не сводится к оправданию Гитлера. И вот тоже: все решилось в момент. Я зашел к Сокурову по своим делам, а он: «Хочу вам предложить одну роль». Как и в первый раз, дело происходило в заплеванной курилке на третьем этаже. Банки с окурками на батареях и подоконнике, прожженные стулья. И Сокуров — тихонечко, чтобы никто не слышал и не видел, как всегда, ласково: «Подумайте, не отказывайтесь сразу».

Конечно, первая реакция — шок. Для человека моего поколения Гитлер — исчадие ада, абсолютное зло.

— Папа воевал?

— Он и финскую прошел, и Отечественную. Когда началась война, нас вывезли из Тулы в Новосибирск. Мама, чтобы меня помыть, побежала из теплушки за кипятком и ошпарила ноги. Там черт-те что было, по рассказам. А возвращение в освобожденную Тулу я уже помню. Помню, как дядя несет меня на руках по главной улице. Осталось ощущение гимнастерки, погон, небритой щеки. И с тех же лет врезались кинокадры: эсэсовец набирает шприц из баночки и колет маленького ребенка. На баночке — череп с костями… Я за два часа прочитал сценарий и тут же позвонил Сокурову: согласен. Потому что впервые он замахнулся на то, чего никто не делал, — показать Гитлера не в карикатуре, не в памфлете, не в пародии.

— Но ведь, работая над ролью, вы наверняка соотносили себя со своим героем?

— Естественно, так или иначе. Все мы бываем жестокими, хотя и не настолько. Я никого не убивал, но, безусловно, причинял людям боль. Дважды разводился — полагаю, женам эти разводы даром не дались. Знаю и сам, что такое боль. Одно время меня не пускали к моим детям («Вы отцу не нужны, и он вам не нужен»). Я не качал права, не пытался добиться свиданий через суд — чтобы не рвать им душу. У меня самого жизнь сложилась сложно, мои родители никогда не были женаты, я случайный ребенок, дитя любви. Отец не знал, что я родился, но когда сказали — признал и взял в свою семью.

Иногда я задумываюсь: за что мне столько счастья? Работаю в любимой профессии, встретил такого человека, как Сокуров. Мне кажется, это счастье — компенсация за несчастье моей матери. Ее судьба — одна из самых трагических судеб на свете.

— Можете об этом говорить?

— В детстве я даже гордился своей бедой, всем о ней рассказывал, а когда вырос — замолчал… Моя мама полжизни провела в сумасшедшем доме. Она умерла в 85 лет, из них сорок находилась там. Мама была красивая, способная — в 20 лет пела в церковном хоре. И такая страшная судьба. У нее умерли две девочки, сестру зарезал поезд и посадили мужа. Все в один год, до меня. Она сошла с ума, это было буйное помешательство, которое вылечивается, а когда я пошел в 1-й класс, наступило тихое помешательство — уже на всю жизнь.

— Для съемок в сокуровских «Тихих страницах» вы ездили в Баден-Баден, были в казино. Как вам там показалось?

— Как?.. Двенадцать часов мы ехали на машине, в полпервого ночи доехали, меня загримировали — тут же стали снимать, с трех до девяти утра. Потом я с полчаса полежал в номере роскошной гостиницы — поверх одеяла, не раздеваясь, и меня опять загрузили в машину. Привезли в римские бани III века, там снимали полдня. После чего группа поехала снимать дальше, а нас с гримером отправили в Питер. Вот и весь Баден-Баден.

— Но на Каннских фестивалях вам наконец удалось насладиться жизнью по полной программе?

— Мне показалось, что все это не со мной: Лазурный берег, устрицы, которые попробовал первый раз в жизни. Вон Мишель Пикколи гуляет с охранником. А вот мы расписываемся золотыми чернилами на огромной бутылке шампанского; едем к знаменитой лестнице, и вдоль дороги стоят толпы людей, сдерживаемых полицейскими. Поднимаемся по красным ступеням, слушая объявление: «Мсье Сокуров, мсье Мозговой…» Здесь остановились — попозировали для прессы, остановились там — попозировали для публики. Все как положено. Смотрим фильм, встаем — опять нам хлопают — и уходим по той же красной лестнице, а внизу уже подана машина, которая повезет нас в ресторан.

По-моему, Сокуров абсолютно прав, когда отказывается отдавать свои фильмы на фестивали. Потому как посмотрел я на каннское торжество: ну, тусовка, и что? Мы же, насколько я понимаю, нетусовочные люди.

— «Нетусовочность» мешает вам радоваться успеху? Главное — искусство, а остальное все побоку?

— После знакомства с Сокуровым я понял: жизнь одна, и надо что-то успеть сделать. При этом принимаю и ценю то, что есть. Как у Бродского: «Остановись, мгновенье, ты не столь прекрасно, сколь неповторимо». Прекрасное — оно и есть прекрасное, а неповторимо все, и плохое, и хорошее. Задержать эту неповторимость способно только искусство.

У Сокурова в статье «Фонограмма», опубликованной в «Петрополе», есть удивительные слова: если бы не было искусства, которое готовит нас к смерти, тогда человек, впервые осознав все это, рассыпался бы на атомы. Я однажды испытал потрясение — на всю жизнь. Когда моему сыну было четыре года, к нам в гости пришел знакомый с двухлетним внуком, они побежали гулять за угол дома. Я выхожу — сын сидит перед малышом на корточках и говорит: «А ты знаешь, человек умирает». У меня — слезы. Помните, как у Маршака: «В четыре года был я бессмертен, в четыре года был я беспечен…»

Именно об этом пишет Сокуров. В том же «Молохе» он не жалеет Гитлера, просто весь фильм наполнен предощущением смерти и разлуки. Хотя еще 42-й, и все случится года через три. Но Гитлер — Еве в финале: «Мы победим смерть» — «Как ты можешь так говорить? Смерть есть смерть».

— Искусство призвано, извините за выражение, еще и утверждать жизнь. Что вы думаете на этот счет?

— На этот счет у меня есть свидетельство, причем из собственного опыта. Я больше двухсот раз сыграл «Сон смешного человека» по Достоевскому. Запомнил только два неудачных спектакля, когда был плохой зритель и я зажался. Но, как правило, мне на этих спектаклях хорошо и свободно. Я люблю играть в крохотной комнате, где каждому могу заглянуть в глаза. Здесь, конечно, нарушен закон театра: люди приходят сопереживать — не соучаствовать. А я их невольно вовлекаю, хватаю, тащу куда-то. Не все выдерживают взгляд, некоторые боятся, отводят глаза. Я: «Не хочешь? Не надо!» Но в конце — все зрители мои.

И вот после одного из таких спектаклей позвонила женщина: «У меня несколько лет назад покончил с собой муж. Он никогда бы этого не сделал, если бы посмотрел ваш спектакль». Уверен, большего комплимента я не получу за всю свою жизнь. Неважно, будут в ней Канны или нет.

Елена Евграфова