СЕГОДНЯ Я И САМ НЕ ЗНАЮ: АРТИСТ Я ИЛИ ЧЕЛОВЕК

Виктор Сухоруков принял меня как родную. С ходу согласился на интервью, поставил чайник, открыл банку кофе.

Будто и не вращается в высших киношно-театральных кругах, на короткой ноге с самим Меньшиковым-Шменьшиковым…

— До Меньшикова-Шменьшикова я был изгоем, я был тунеядцем, я был грузчиком. Да и Меньшиков стал тем, кто есть, не вдруг, не на пустом месте. Я сошелся с ним в работе на гоголевских «Игроках» — и убедился: ему заслуженно достались и слава, и восторги, и уважение. Как он выкладывается в деле, как фонтанирует, как любит актеров — своих коллег!.. Ой, мало не покажется. Мне было с чем сравнивать — я дважды ступал на территорию государственного казенного дома под названием Комедия.

— И дважды уходили. Почему?

— Один раз выгнали — вроде как за пьянку. Но пьянство — только предлог, только случай, недоразумение. А по сути дела я всю жизнь был вольным человеком. Свободным, независимым — праздным гулякой. Отличным парнем, вот и все! И когда на меня наседали, давили: «Ты должен…» Да никому я ничего не должен! Вот он, Витя Сухоруков, пришел, отдал себя. Хотите — берите. А дальше не надо мне ваших собраний, заседаний. Никогда я не реагировал на повестку дня.

— Что за «повестка дня»? Давайте перейдем от деклараций к конкретному разговору.

— Хорошо, беру случай из Театра комедии. Только сначала замечу: вроде сейчас я существую в благополучии, да? В довольствии, казалось бы, во славе. Но это все иллюзия, издержки сегодняшнего момента в моей жизни. Потому что сегодняшний момент взращен долгим вскапыванием, сеянием, обработкой той почвы, на которой вырос теперешний Сухоруков… Не знаете, а сразу — Меньшиков-Шменьшиков.

— Не берите в голову. Так на какой почве вырос теперешний Сухоруков?

— Я дважды приходил в Театр комедии. Там начинал, называл его родильным домом — и возвращался туда. Мог бы прийти и в третий раз, да меня обманули. В то время я работал в булочной хлеборезом, посудомойщиком, грузчиком, и тогдашний главреж захотел вернуть меня в лоно театра, даже заявил об этом на худсовете. Так я из булочной-то ушел, трудовую книжку забрал, а в Комедию не успел зайти. Остановился у пивного ларька с кружкой в руках — и на меня тут же настучали: там Сухоруков у ларька ошивается, пьяный. «Да какой пьяный, — говорю, — у меня ни одной пустой бутылки в доме нету!» Беру документы, бегу, чтоб договор заключать, а в отделе кадров мне и объявляют: «Директор запретил заключать с вами договор». — «Как?!» — «А вот так. Плохо себя ведете — оказывается, не излечились от алкоголизма». Я говорю: «Подождите, друзья…» Даже растерялся тогда. Нет чтобы сказать: «Вам-то, блин, какое дело? Ведь я на свободе, на улице пиво пил, а не в театре. Какие могут быть претензии?» В общем, они меня подвесили за ноги — я полтора года был не у дел. Мотался без денег, бродил, голодал.

— Но ведь оставался «Ленфильм», где полно халтуры.

— Какой «Ленфильм»! Они меня там в упор не видели. Я у них и на учете стоял, и ходил выпрашивал эпизодик, да хоть массовку. В массовку не берут, потому как у меня высшее образование, — не хотят платить 13 рублей (те, кто без образования, получали пятерку), эпизода тоже никто не дает. Нет, не нужен, не годен. Потом, много лет спустя, когда я снялся в «Бандитском Петербурге», Володя Бортко скажет: «Странно, Сухоруков, почему я тебя не увидел, когда «Собачье сердце» в производство запускал. Мне ведь со всей страны актеров возили». «Не знаю, — говорю, — Володя. Я под боком был, и фотокарточка в актерском отделе лежала».

Как такое получалось, ума не приложу. Наверно, опять молва дурная шла за мной. А почему? Да потому, что никому задницу не лизал, цветов не дарил, конфет не подсовывал, коньяк не разливал. Не умел. Нет, если бы меня кто научил, так я бы это делал…

— Ой ли!

— Неспроста говорю. С детства мечтая стать актером, я однажды сказал: ой, готов в порнографическом ателье сфотографироваться ради того, чтобы попасть в артисты! И потом армейский сослуживец напишет мне в альбом: «Виктор Иванович, дорогой, для того чтобы стать артистом, не обязательно сниматься в порнографическом ателье». Только он не понял — я-то ему о порыве говорил, о силе желания, а не о конкретном голом туловище, понимаешь, в чем дело?.. Этот же порыв, желание бурлили во мне, когда я наблюдал, как Бортко пробовал на «Собачье сердце». Он утвердил Толоконникова, тот замечательно сыграл, но я (не в обиду ему говорю!) сыграл бы лучше. Потому что он сыграл барбоса, а я бы сыграл, извините, дворнягу, которая подделывается под болонку. Мне не хватило повизгивания, поскуливания, подлаивания. Мне не хватило вертлявости в Шарикове, который надел манишку с бабочкой, а только лапы-то свои грязные об эту манишку и вытирает, и вытирает…

Ну вот. Никто меня никуда не брал, и в результате я решил: да и хрен с ним, с вашим кино. Не любите, не хотите, презираете — черт с вами! Тихо, не ругаясь, в душе своей закрыл дверь в кинематограф и больше туда носа не показывал. А спустя много лет Володька Студейников (он был вторым режиссером у Мамина в «Бакенбардах») возьми и предложи мне попробоваться на главную роль. Звонит один раз: «Ну чего, будем пробоваться?» — «Не будем. Не хочу». Тогда он второй раз звонит, третий: «Хватит выпендриваться, давай приходи». И я из уважения к Володьке пошел. Не было желания сниматься — было желание сделать доброе дело товарищу. Пусть где-то там у себя поставит галочку. Прошли пробы, и я сказал Мамину: «Вы как хотите, а я собой доволен».

— Какие изменения произошли в вашей жизни с тех пор, как вы стали богатым и знаменитым?

— Однажды наступил момент, когда я почувствовал: рядом существует параллельная жизнь. Она придумана коллегами, друзьями, обросла легендами, сплетнями, интригами — параллельная жизнь Сухорукова. Иногда я заглядываю внутрь этой жизни. И удивляюсь: сколько там любопытного, странного, страшного, горького, смешного — и все про меня, и все обо мне…

— Актер Сухоруков, вас опять заносит на общие слова!

— Рассказываю. В те времена, когда я был слаб (будем так говорить), то, оправдываясь, объяснял свои загулы, свои куражи тем, что моему «эго», моему внутреннему «я» тесно в моем теле — и «я» вырывалось наружу. А водка была лишь средством для выброса. И вот тогда меня жалели, говорили, что я хороший артист, давали денег взаймы, чтобы я на них опять купил бутылочку винца.

И вдруг я исчез. Меня похоронили, забыли — пропал и пропал. Потом я снова возник на горизонте. И тогда эти же люди — в недоумении. Как так? Мы тут занимаемся искусством, а он — никто, ничто и звать никак — бах, появился в белой рубашке, хорошенький такой!.. Ну не любят у нас радоваться чужой удаче. Разговоры слышу иногда: «Господи, да чего они в нем нашли? Артист-то копеечный». Или, например, такой монолог: «Ну, если уж у Сухорукова пошла пруха, то неужели у меня не пойдет? Ведь я такой-сякой красивый!..» Больше скажу: дескать, и карьеру-то я сделал через какие-то, извините, ориентации, через разные кланы…

— В смысле — через киношную мафию?

— Вот-вот, и это на меня вешали! Кричу на всю страну через твой диктофон: за все годы, что снимаюсь, взяток не давал, шашни не заводил и никого не подсиживал!.. Нет, правда, мне остается рухнуть из окна сквозь пять этажей в подвал — может, хоть тогда эти люди поверят.

— Вы замечательный артист и почти довели меня до слез. Но согласитесь: пусть лучше вам завидуют, чем вы — кому-то.

— Знаете, почему я не завидую? Потому, что мне очень трудно все далось. Но никогда не скажу: поживи с мое, ты еще в дерьме не валялась, как я. Нет, не согласен — пусть у всех все будет. Другое дело, я уверен: мое ко мне вернется. Или — мое от меня не уйдет. Но и чужого не хочу. Как бы там ни было, сегодня все, кто меня знает, даже интриганы, сплетники — и те подозревают в душе: я заслуженно кое-чего добился и в кино, и в театре. То есть у меня хорошая репутация как у творческого человека, но я ее заработал. Не купил, не переспал — за-ра-бо-тал.

— Заработали, работая, так сказать, на определенный типаж?

— Подождите, а что такое типаж? Это тоже продукт характера. Есть у человека характер — есть биография. Даже наши привычки — дурные и полезные, всякие — возникают в процессе общения. Вот я вас увидел, мне понравились ваши очки — завтра куплю такие же. Подсмотрел походку — интересно! Наверно, буду подражать. Но в этом нет ничего плохого, лишь бы я не подражал убийцам и насильникам, ворам и негодяям. Ведь человек соткан из чего? Из наблюдений. Из выхваченных деталей окружающего мира. Назвать это типажом… Да на здоровье! Меня называли рубахой-парнем, а-ля рюс, а-ля чего-то еще. Я себе много придумывал разных штук. Допридумывался. Сегодня, скажу честно, и сам не знаю, артист я или человек. Но мое признание этого и есть моя органика. Моя природа. Пожалуйста, могу сказать: играю, конечно, играю. Да мы все играем, нас жизнь заставляет играть. Едем в троллейбусе — мы артисты. И в магазине, и в очереди к врачу. Идем по улице — тоже артисты.

— Не буду оспаривать тезиса о том, что весь мир — театр и так далее. Но мне трудно представить сегодняшнего Сухорукова раскатывающим в троллейбусе…

— Поверь мне! Я покупаю билеты на поезд, стоя в очереди на вокзале, езжу в обыкновенном купейном вагоне, катаюсь в метро, автомобиля нету. Мог бы я его иметь? Конечно, но он мне не нужен. И бытовые заботы у меня обычные, «как у людей»: помогаю сестре, которая живет в Орехово-Зуеве, поднимать Ваньку, моего племянника. Он растет без отца, и я стараюсь ему его заменить.

— Хочу представить конкретную картинку. Вот Витю Сухорукова, парня из Орехово-Зуева, нахлебавшегося по полной программе и бедности, и безработицы, выносит на вершину общественного признания — его снимают модные режиссеры вроде Егора Кончаловского, он играет в модных столичных антрепризах, наконец, переезжает из Питера в Москву. Не оробел ли Витя Сухоруков, почувствовав себя не в своей тарелке, с шариковскими лапами на манишке, как он сам называет это дело? Что-то вроде синдрома из грязи в князи…

— Ну да, из грязи в князи. Но я рад, что в князи-то выбрался. Сегодня москвичи, люди с моими же корнями, говорят: «Как, ты из московских? А мы тебя приняли за истинного ленинградца». Это реакция со стороны, я себе не придумал белых перчаток на лапках псиных.

— Если я попрошу вас рассказать о дне счастья, миге счастья — он, наверно, будет связан не с деньгами или чем-нибудь вроде, а с работой?

— Угадала! Я даже сам подготовил себе вопрос и сам на него ответил: «Главное событие в моей жизни, мой ясный день — то, что я стал актером». В меня никто не верил, включая родную мать, друга, учителя. А я знал, что буду. Я состоялся в профессии — вот моя светлая минутка.

— Несчастные дни случалось переживать? Только несчастные всерьез, не по пьянке.

— Было, всякое было. 68-й год. Видимо, в тот период формировался Витя Сухоруков — переходил из детства в некую зрелость. У меня были жуткие конфликты с родителями, особенно с матерью, даже хотел повеситься. Как-то я сожрал снотворные таблетки, а потом забыл о них и пошел в кино смотреть «Новый аттракцион». В темном зрительном зале меня так потянуло в сон, что я бегом-бегом домой, залез в постель, выспался — и продолжаю жить… И потом, значит, трудных времен хватало. В театральном институте я стал любимчиком художественного руководителя курса Астальского Всеволода Порфирьевича. Он даже специально для меня взял дипломный спектакль — «Прикосновение» Ибрагимбекова. А на втором курсе Всеволод Порфирьевич скажет: «Сухоруков либо гениальный, либо ненормальный». Кто-то меня спросил: как ты к этому относишься? Согласен, говорю, и с тем и с другим. Но. Закончил я ГИТИС так: всем вручали дипломы в торжественной обстановке, в Доме актера, а мне — в отделе кадров.

— Это почему?

— Потому, что опять разгильдяем был, пришел не в форме. Стал гулять раньше, чем все началось. Это тоже моменты грусти, раннего вечера.

— В творческой среде распространен такой термин — «все на продажу». Вам приходилось «продавать» на публику абсолютно сокровенный интим?

— У меня умирала мать. Она умирала на моих глазах, от рака. Я закрывал ей глаза. В ту ночь, когда она умирала, я читал Гоголя — «Ревизора». А «Годунова» читать не мог: тут страсти, еще в литературе страсти… Я был циником тогда, уже учился на актера — и записывал поведение матери. Я описывал изменения ее дыхания. Я создавал образ ее вздохов (у меня эта тетрадка сохранилась). Помню мысль, которая сидела в башке: «Мне это пригодится…» Но все, наверно, шло от безысходности — болезнь-то была необратимая. По-видимому, Бог простил меня за это. Почему я думаю, что простил? Потому, что потом он мне слишком много дал.

Елена Евграфова