НИКОГДА РЫБЕ НЕ ПОГРЕТЬСЯ У КОСТРА

1. Про то, что сначала надо попросить. А если не дадут — отнять

— Можешь за пятьсот тысяч убить человека? — спросил несостоявшийся математик Горман у несостоявшегося писателя Хомякова.

Горман был несостоявшимся математиком потому, что недоучился на физмате местного университета. Хомяков был несостоявшимся писателем, поскольку видел в себе литературные задатки, но еще не вступил в стадию их реализации в виде хождения с рукописями по издательствам.

Оба, впрочем, не переживали по поводу своего неопределенного статуса — Горман считал, что диплом математика ему бы ничего не прибавил, а Хомяков был уверен, что времени впереди еще много и когда-нибудь издательско-читательские симпатии придут. А не придут — значит, в этом есть чей-то умысел. Поскольку Дань Шень сказал, если смысл жизни и есть, он — вне ее и недоступен для живого. У Хомякова было много свободного времени, большую его часть он посвящал изучению письменного наследия предшествующих поколений, поскольку в своих будущих шедеврах не хотел повторяться. Про Дань Шеня он знал, что это китаец, но не знал — то ли настоящий, то ли кем-то выдуманный.

— Можешь за пятьсот тысяч убить человека? — спросил несостоявшийся математик несостоявшегося писателя.

Хомяков не удивился. Он уже десять — одиннадцать, поправил он себя, поскольку некоторое время назад решил воспитать в себе педантичность, — лет знал Гормана и его привычку задавать абстрактные, хотя и требующие ответа вопросы. Горману нравилось задавать вопросы. Хомякову нравилось на них отвечать.

— Рублей или долларов? — уточнил он.

— Долларов, — сказал Горман.

— Убить плохого? Или убить хорошего?

— Хорошего.

— Хорошего не могу.

— Плохого?

— Плохого могу бесплатно.

— Незнакомого?

— В смысле? — не понял Хомяков.

— Неизвестного — может, он хороший, а может, и сволочь?

— За пятьсот тысяч долларов, — писатель Хомяков задумался. Ненадолго:

— Если я никогда не узнаю, что это был за человек. Если я никогда не увижу его родных и знакомых. Если между мной и этим человеком не будет ничего личного, то я могу представить, что я кирпич, который случайно выпал из стены на голову прохожему. Кирпич не виноват в том, что он упал. Кирпич не знает, на кого он падает. Кирпич вообще может думать, что страдающая сторона — он, а не прохожий. Может, у мужика внизу — каска, и кирпич разлетится на части и потеряет свою ценность.

— Если ты кирпич, то зачем тебе деньги — падай бесплатно, — продолжил диспут Горман.

— Кирпич, как известно интеллигентным людям, просто так не падает. К падению его должно что-то подвигнуть. В нашем случае — это могут быть деньги.

Хомяков глотнул пива и посмотрел на Гормана. Обычно Горман, получив ответ на свой вопрос, издавал какой-то одобрительный звук. В трех случаях из четырех коротко хрюкал, в одном — произносил «угу». Хомяков не знал, чем отличаются эти реакции, но связывал их не с удачностью своих ответов, а с физическим состоянием приятеля. Когда-то он считал, что Горман хрюкает в пьяном виде, а в трезвом выражает свое удовлетворение другим способом. Но впоследствии обнаружил, что корреляция прослеживается не всегда. Иной раз Горман, выпив шесть бутылок пива, упорно говорил «угу». А иногда хрюкал, сделав всего два глотка.

В этот раз Горман не хрюкал. Он вообще ничего не говорил. Думал.

Хомяков решил ему не мешать. В конце концов, если у Гормана есть голова, не обязательно ей только пить.

— Не надо никого убивать, — вдруг сказал Горман.

— Ну и слава богу.

— Но пятьсот тысяч заработать можно.

Деньги были главной проблемой Хомякова. Много ему было не надо — он подсчитал, что более-менее спокойно может прожить на шесть тысяч рублей в месяц. Их хватало на оплату квартиры, еду, книги и Интернет. Сумма небольшая, но без постоянной работы и ее добыча была проблематичной. Насколько знал Хомяков, у Гормана были примерно те же проблемы. Только сумма ему требовалась большая. Иногда Горман подкидывал Хомякову работу. Последний раз они три недели занимались продвижением сайта, на котором должна была развернуться полемика о выборе национальной идеи. Хомяков поддерживал дискуссию в форуме, выступая попеременно за западников и за изоляционистов, писал анонсы и переписывал ворованные с других сайтов новости. Горман общался с заказчиками и размещал банеры. Потом владельцы национальной идеи решили, что она обходится им слишком дорого. Хомяков заработал на этом деле восемьсот долларов. Сколько взял Горман, он не интересовался.

На восемьсот долларов Хомяков мог прожить четыре месяца, но с учетом долгов их хватило на два с половиной. Поэтому денежный вопрос его интересовал.

Пятьсот тысяч долларов — это 208 лет его жизни с учетом постоянства расходов, посчитал Хомяков.

— Двести восемь лет я не проживу. Максимум — еще пятьдесят. Это значит по десять тысяч в год. Или восемьсот тридцать три доллара в месяц, — подумал Хомяков.

— Ну что, согласен? — спросил Горман.

— На пятьсот тысяч? Согласен. Где дают?

— Их не дают. Их надо взять. Фактически — украсть.

— Прежде чем взять свое — попроси. Не получишь — отними, — сказал Хомяков.

— Если попросишь — убьют, — уточнил Горман.

— Это такое изречение китайское. В принципе, подтверждающее твою мысль.

— В общем, эти деньги можно украсть. Более того — украсть их можно красиво. И никаких проблем с моралью.

— Мораль — штука очень запутанная. Ницше считал, что это понятие настолько отвлеченное…

— Вот и славно. Тогда слушай внимательно. Потому что решение надо принять сегодня. Если ты отказываешься — забудь все, что я скажу.

— Говори.

Горман говорил долго. Он рассказывал про вертикаль власти и влияние Кремля на настроение местных элит. Про цены на нефтепродукты и кредиты для птицеводческих комплексов, каким-то образом увязывая это со вступлением России в ВТО и желанием Латвии войти в НАТО. Хомяков смотрел на Гормана с удивлением — он не думал, что Горман способен на такие длинные речи.

Впрочем, вкратце дело выглядело так: через три месяца, точнее, через 82 дня — 25 мая, в соседней области выборы в их местную думу. В этой области все не как у людей — губернатора там нет, есть эта самая дума, которая выбирает главу администрации. Область богатая — нефть, транзит, птицефермы, которые жутко поднялись после того, как у ножек Буша начались проблемы, и прочее. Поэтому борьба за места в областной думе предстоит страшная. Известно, что уже сформированы три блока — СЕС, то есть союз «Единая сила», блок нынешнего областного премьера — что-то под названием «Работать, работать и еще раз работать» и некая группа лиц, пока никак себя не поименовавшая, которая финансируется алюминиевым олигархом Чешевым. Все остальное не обладает людьми, ресурсами, связями, в общем, недостойно упоминания.

— В общем, — говорил Горман, — деньги будут потрачены на кампанию огромные. Их мы и украдем.

— Все?

— Все не получится. Мы украдем деньги Чешева.

— Хорошая идея, — одобрил Хомяков. — У меня на кухне как раз есть два ножика. И мне всегда нравилась лаконичность формулы «кошелек или жизнь?».

— Не надо иронии. Все абсолютно серьезно. У меня есть источник. В штабе «Единой силы». Этот человек совершенно случайно узнал, что ребята из СЕС решили подставить Чешева. Они хотят подсунуть ему фальшивые доллары, и чтобы потом менты или ФСБ с этими долларами его взяли.

Хомяков засомневался:

— Не верю, что люди из СЕС будут возиться с фальшивками…

— Про всю операцию в СЕС знают два, максимум три человека. Плюс мой источник — но они про него не догадываются. Это тайная операция. Как в кино. Демократическая Америка спит спокойно, потому что всю грязную работу за нее делают ребята из ЦРУ.

— А зачем им подставлять именно Чешева?

— Потому что они считают, в последний момент Чешев объединится с блоком местного начальства. Административный ресурс плюс алюминиевые деньги — и кранты, область ушла.

— Где они возьмут фальшивые доллары?

— Откуда я знаю. Это их проблемы — нашли, напечатали, купили. Нас с тобой это не должно волновать — главное, что у них есть такой план.

— Как они подкинут фальшивые деньги?

— Точно ничего не известно. Но мой человек думает, что они зашлют — может, уже заслали — своего агента в штаб Чешева. И тот будет ждать подходящей минуты.

— А мы тут при чем?

— Мы тоже зашлем своего агента и тоже будем следить.

— Кто агент?

— Ты.

Хомяков подумал, хорошо ли он знает Гормана. Они познакомились давно и случайно на сборном пикнике, где все напились купленной в сельском магазине водкой и привезенным из города крымским шампанским. От этой смеси Хомякову стало нехорошо. Он залез в палатку. Там кто-то лежал, как выяснилось позже — девушка, но Хомякову было все равно, и он лег рядом, радуясь, что есть на что положить ногу, которая в тот момент казалась ему совершенно лишней. Потому в палатку еще кто-то полез. Присутствие Хомякова ему не понравилось. Он выволок будущего писателя наружу, и они махали в полной темноте руками, пока Хомяков не упал, но не от удара, а от внезапно появившегося ощущения отсутствия обеих ног. Такое с Хомяковым иногда происходило. Он даже ходил однажды к врачу, но врач не заинтересовался его случаем. В общем, Хомяков упал. Но противник не стал добивать павшего, а оттащил его обратно в палатку, аккуратно прислонив к по-прежнему спящей девушке.

Утром выяснилось, что дрался Хомяков с Горманом. Впрочем, девушка, из-за которой и вышла нервотрепка, была не гормановская, а неизвестно чья — вообще, как сказал Горман, лишняя, потому что женщин на пикнике было больше, чем мужчин, но это не имело особого значения, поскольку местная водка в сочетании с городским шампанским давала потрясающий бромный эффект.

Гормана звали Гришей. И он говорил, что он не еврей, а швейцарец. В доказательство показывал паспорт, где в графе национальность было написано «руский» с одним «с». На взгляд Хомякова, это доказывало лишь то, что с орфографией родного языка надо что-то делать. Однажды он даже сел писать письмо в министерство культуры с предложением перевести русский язык на латиницу, в котором убедительно доказывал, что отказ от кириллицы, во-первых, продемонстрирует миру приверженность России либеральным ценностям, а во-вторых, ликвидирует трудности в письменном русском, но письмо не дописал, поскольку испугался собственного государственного рвения.

В общем, Горман любил задавать вопросы. Хомякову нравилось на них отвечать. Поэтому они встречались. Иногда часто. Иногда не виделись месяцами. У Хомякова была однокомнатная квартира в центре, библиотечный интерьер которой, по словам Гормана, идеально соответствовал потреблению некоторых марок пива. В частности, «Старого мельника» и «Бочкарева». И не соответствовал «Клинскому» и «Балтике». Пиво в дорогой, но потертой кожаной сумке приносил Горман. Импортного пива он не приносил никогда. Как никогда не предупреждал о своем приходе. Поскольку знал: Михаил Хомяков живет один, вечером никуда не выходит, в женском обществе бывает редко, и только с его, Гормана, подачи.

Хомяков подумал о Гормане и решил, что знает о нем недостаточно много, чтобы думать о нем плохо.

— Как я окажусь в штабе Чешева?

— Я все обдумал. Тут вообще нет проблем. Сейчас они срочно набирают людей. Ты человек интеллигентный даже с виду, придешь, скажешь, что копирайтер, сошлешься на Федора Брусникина.

— Кто это?

— Копирайтер — это мужик, который пишет рекламные тексты, листовки и прочую ерунду.

— Я знаю про копирайтера. Кто такой Брусникин?

— Это такой мужик. Типа, имиджмейкер. Он должен был на них работать. Но в последнюю минуту ему предложили поехать на Алтай за вдвое большие деньги. В общем, он их немножко кинул, но они расстались по-хорошему. Этот Чешев в пиаре ничего не понимает. И велел быстро набрать сборную команду. Ты придешь, скажешь, что копирайтер. Скажешь, что работал на разных выборных кампаниях. Главное — не задирать цену. Проси две штуки в месяц. Сойдетесь на тысяче пятьсот. Сумма для выборов небольшая. Но они жмоты, им ты понравишься.

— Почему ты думаешь, что в штабе у Чешева будут деньги?

— А где им еще быть! — Горман открыл еще одну бутылку и в один глоток выпил ее до половины. — Ты что думаешь, там кто-то безналом платит. Нет, только налом. Только черным налом. И только долларами. Теперь считаем: в области шесть миллионов избирателей. По минимальным расчетам, нужно иметь по доллару на человека. Значит, шесть миллионов уже есть. Во-вторых, в думе сто депутатов. Чешев выставляет своих кандидатов по всем округам. Это что же получается — по 60 тысяч долларов на брата — за такие деньги сейчас никто не избирается. А еще расходы на рекламу собственно блока. В общем, я думаю, минимальный бюджет у Чешева — миллионов пятнадцать. Предположим, что будет пять траншей — в среднем по три миллиона за раз. Но и это ложное допущение. На самом деле основные деньги идут к концу кампании. То есть я рассчитываю миллионов на пять.

— А как мы их украдем?

— Я устроюсь на работу в СЕС. Ты — к Чешеву. Ты мне будешь посылать письма — на электронный ящик, анонимные, чтобы никто не догадался. А я — тебе. Как только станет ясно, что операция с фальшивыми долларами запущена, мы будем на стреме. Они притаскивают фальшивки, мы берем настоящие доллары. Потом приходит ФСБ. Чешева сажают. Мы спокойно уезжаем в теплые страны.

— Уезжать обязательно? — Хомякову не нравилась такая перспектива. Он привык к своей квартире. Кроме того, он понимал, что в теплых странах пятисот тысяч может надолго не хватить. Тут он понял, что в словах Гормана есть какая-то нелогичность. — Почему мне пятьсот тысяч, если мы крадем пять миллионов?

— Пятьсот — это минимум. Поделим на троих — тебя, меня и моего источника. Будет пять миллионов — значит, тебе достанется полтора. И уезжать в принципе не обязательно. Устраиваться к Чешеву ты пойдешь не под своим именем. У меня есть паспорт — нашел на улице, — там мужик с какой-то смешной фамилией, бородатый. Вот его паспорт и покажешь. Но, думаю, никто у тебя паспорт и не потребует.

— У меня нет бороды, — уточнил Хомяков.

— Так ты не брейся. Во-первых, будешь хоть немного похож. Во-вторых, конспирация. Можешь волосы покрасить в радикально черный цвет. Береженый, знаешь ли, много чего может сберести.

Хомяков сказал, что надо подумать. Горман сказал, что думать нельзя.

— Или ты говоришь «да» сейчас. Или ты не говоришь его никогда. И остаешься нищим. В конце концов, даже если у нас ничего не выйдет, заработаешь на кампании денег — полторы тысячи в месяц тоже неплохо.

— Да, — произнес Хомяков, вспомнив утверждение английского премьера Дизраэли, который говорил, что действие не всегда приносит счастье, но не бывает счастья без действия.

— Правильное, взвешенное решение, — одобрил Горман. — Значит, так: в понедельник идешь на улицу Маяковского — там находится штаб Чешева. Больше мы с тобой не встречаемся. Все вопросы по мейлу. Главное — осторожность.

— Я придумаю себе для писем псевдоним. Назову себя Рыбой.

2. Про то, почему гнуться хорошо, а ломаться плохо

Через двенадцать дней Горман получил письмо, которое привело его в досадливое состояние неудовлетворенности писателями вообще и несостоявшимися отечественными писателями в частности.

«От Рыбы.

Не волнуйся. Все хорошо. Просто все так закрутилось с того момента, как я по твоей милости пошел на улицу Маяковского устраиваться на т. н. работу, что не было никакой возможности написать тебе.

Успокойся, я соблюдаю конспирацию. И всем говорю абсолютную правду. Про то, что я литератор и буду иногда что-то пописывать в свободное от копирайтерского труда время. И действительно пишу. У меня теперь новая идея — я пытаюсь воспроизвести труды тех писателей, которые нравились мне в детстве. Не потому, что собираюсь заниматься плагиатом, а чтобы, напротив, поняв, как писали мои предшественники, никогда так не делать.

Итак, опишу тебе произошедшее в стиле Дюма.

Во второй понедельник марта все население улицы Маяковского, на которой Маяковский не только никогда не жил, но даже никогда и не был, не казалось взволнованным так, словно гугеноты собирались превратить его во вторую Ла-Рошель. Никто не бежал к дому номер двадцать два, чтобы посмотреть, как молодой еще человек мужественного, но интеллигентного вида звонит в дверь партийного офиса.

Молодой человек. Постараемся набросать его портрет. Представьте себе Дон-Кихота в три-дцать три года. Дон-Кихота без доспехов, без лат и набедренников, в пуховике, желтый цвет которого приобрел оттенок средний между рыжим и черным. Продолговатое бледное лицо, поросшее неопределенного оттенка растительностью, тонкие губы — признак ума; взгляд открытый; нос картошкой; рост слишком высокий для юноши и не слишком достаточный для половозрелого мужчины.

Неопытный человек мог бы принять его за зачем-то пустившегося в путь сантехника, если бы не портфель на потертом ремне, бившийся о заднюю часть своего владельца, когда он шел пешком, и ерошивший гриву его коня, когда он ехал верхом (впрочем, это я заигрался, надеюсь, ты понимаешь, что никакого коня у меня не было).

В общем, я позвонил. Мне открыли. Повели по извилистому коридорчику в кабинет, где находились два человека. Один показался мне довольно забавным — около пятидесяти, выдающийся вперед живот. Но живчик. Это был начальник штаба Константин Александрович Празинин. Второй оказался руководителем креативной группы Сергеем Гудко.

Очень странный молодой человек. Все время, пока мы беседовали, он сидел молча и безучастно смотрел в стену. Стена эта была абсолютно пустой, в нее был только вбит — причем довольно криво — гвоздь. Даже не гвоздь, а гвоздик. Под конец разговора Гудко вскочил. Ухватился двумя пальцами за этот гвоздь и очень ловко его вытянул. «Они гнутся, — сказал он с нажимом, как будто кто-то в этом сомневался. — Это будет нашим девизом».

Константин Александрович Празинин очень милый товарищ. Пожалуй, включу его в какой-нибудь роман. Я назвал ему фамилию, которую по твоей милости теперь ношу, а он закричал, что человек с такой замечательной фамилией обязательно принесет им победу на выборах. Больше меня ни о чем не спрашивали. Зато Празинин успел мне сообщить, что он не русский, а итальянец. Правда, сильно обрусевший за последние двести лет. Что Празинин — от Празини. А эти самые Празини (или Прозини) — потомственные моряки. И он тоже моряк. Что он пробороздил своим брюхом все пять океанов и однажды чуть не снес своим кораблем статую Свободы. А если бы снес — ему бы дали или двадцать лет без права переписки, или орден «За заслуги перед Отечеством», в зависимости от политической ситуации и наших отношений с Америкой. Из моря Празинин вернулся исключительно на время и абсолютно бескорыстно, чтобы помочь своему старому другу Чешеву, который самый лучший и самый большой олигарх на свете, а все, что говорят и пишут про Чешева плохого, — это брехня и заказуха. Еще Празинин рассказал, что у него было 986 женщин и ни одного мужчины. Зачем это было знать мне, я не понял — возможно, он намекал, что я должен обеспечить его недостающими до тысячи четырнадцатью бабами или стать его первым мужчиной.

В общем, меня легко взяли копирайтером за тысячу семьсот долларов в месяц. Потом начались проблемы. Мне сказали, что штаб переезжает — более того, он переезжает прямо сегодня. И не с улицы Маяковского на улицу Евтушенко, а в какую-то глушь. В бывший пансионат, расположенный где-то посреди областных лесов, полей и рек, который специально для нас выкупили и оборудовали. У меня есть два часа на сборы. Уже в 13.30 я должен быть вместе с остальными участниками концессии погружен в автобус.

Ехали не очень долго. Пансионат этот — он, кстати, забавно называется «Голубая мель» — насколько я понимаю, находится не очень далеко от города, хотя в округе ни одного населенного пункта я не заметил.

Опишу пансионат. Огороженная бетонным забором территория с автоматически запирающимися воротами, тем не менее, мало походит на военный лагерь. Скорее, все это выглядит как декорация к советскому фильму про английский замок, переоборудованный в американскую тюрьму для пленных вьетконговцев. «Голубая мель» — это основной (пятиэтажный и мрачно-зеленый) корпус, в котором мы будем жить и работать, и несколько запущенного вида мелких домиков.

Вооруженные до зубов и готовые на все люди не расхаживают по двору «Голубой мели». На крыльце главного здания, таком большом, что современный строитель на занимаемом им месте выстроил бы целый дом, нас встречал только один человек — достаточно, впрочем, примечательный, чтобы на нем остановиться. Среднего роста с абсолютно бритой головой, что сейчас модно не только у подростков и бандитов, и крупными и на вид очень крепкими зубами. Его правая рука была, видимо, когда-то повреждена. Вроде бы все пальцы на месте, но ощущение, что их сначала вытащили из кисти, а потом приставили снова в неправильной последовательности. Он посмотрел на меня — абсолютно мельком, — и мне захотелось рассказать ему все: про детство, про обиды, про радости и про наш план. Наверное, такими должны быть священники, чтобы на исповеди им все рассказывали без принуждения и не по обычаю, а по велению сердца. Впрочем, не бойся. Я никогда не был на исповеди. И ничего ему не сказал.

Празинин бросился к этому бритому человеку, назвал его Александром Алексеевичем и доложил, что вверенный ему автобус успешно доставлен в расположение части. Бритый не улыбнулся, кивнул и, не подав Празинину руки, скрылся за дверью. Мне стало понятно, что это какой-то большой человек. Может, сам Чешев? Впрочем, нет. Фото Чешева я видел в газете — у него типичная для образованного кавказца благородная внешность. И зовут его, по-моему, по-другому.

Кстати, совсем забыл рассказать, что в автобусе нас набралось шестнадцать человек. Зная тебя, как любителя статистики, сообщаю: девять женщин, семь мужиков. С одной познакомился — зовут Марина. Она дизайнер. В смысле компьютерной верстки. Выглядит как подросток, хотя, наверное, за тридцать. Договорились вечером познакомиться плотнее.

Нас расселили по комнатам на жилом, пятом этаже. Всех по двое, а Празинин — один. Мне в сожители достался Валентин Дрооб. Он занимается полевыми работами. Довольно скучный человек. Конфуция не читал и знать про него ничего не хочет…

Извини, Марина зовет на ужин. Допишу потом.

Твоя Рыба.

P. S. Конфуций говорил, что строить отношения труднее всего с женщинами и низкими людьми. Приблизишь их к себе — станут развязными, удалишь — возненавидят»

Горман дочитал до конца. И быстро настучал ответ:

«Дорогая Рыба, меньше лирики. Максимум технических подробностей. Помни о деле и соблюдении режима секретности. Г.»

Креативная группа собралась в зале на втором этаже «Голубой мели». Зал, видимо, был специально предназначен для проведения небольших совещаний — сейчас из десяти кресел, стоявших вокруг овального под вишню стола, семь были заняты.

Гудко стоял.

— Мы должны быстро познакомиться, — начал он, — подружиться, сплотиться и выдать результат. К сожалению, времени осталось очень мало. Работы много, пока не сделано ничего, мы начинаем с нуля. Чтобы сократить время, я сам представлю вам членов нашей группы.

В группе креатива, кроме руководителя, оказались: его заместитель кореец Виктор Ким (крупный эксперт по проведению массовых мероприятий, представил его Гудко). Два специалиста по текстам и слоганам — Владимир Мусоргский и Андрей Сперанский (оба с легкой небритостью на лице). Дизайнер Марина Анисимова. Немолодая дама Любовь Петровна Карпович (она отвечала за связи с кандидатами в депутаты). Юрист Ольга Полежина. Лев Гольдерейцер, отвечающий за телевидение и радио. И секретарь Инна с широко открытыми глазами, в которых читалось восхищение тем великим делом, к которому она оказалась причастна. Фамилию Инны начальник креатива не назвал — видимо, забыл, или она в их отношениях была несущественна.

— У кампании пока нет ни идеи, ни концепции. Есть только деньги господина Чешева и набранные непонятно по какому принципу сто кандидатов в депутаты, — сообщил Гудко. — Более того — у блока господина Чешева нет даже названия. Но у меня есть идея, — Гудко замолчал, ожидая, что присутствующие проявят интерес к его мыслительному процессу.

Но все молчали.

— Скажите! Скажите, какая идея, Сергей Витальевич! — выручила глазастая Инна.

— Они гнутся.

— Кто? — удивилась Карпович, дама, судя по крепко сидящему на ней заношенному деловому костюму, была из числа бывших начальниц, которых новое время заставило спуститься по социальной лестнице вниз, но привычка упорно заставляла лезть вверх.

— Они — это члены нашего блока, — пояснил Гудко. — Они гнутся, но не ломаются. Они гнутся под давлением обстоятельств, криминала, власти. Но они выстояли, и они выстоят. Они выпрямятся. Поэтому на них можно делать ставку. Избиратели могут отдавать им голоса. Как вам идейка?

— Хорошая идея. Тонкая. Я бы сказал, китайская. Еще Хуайнань Цзы говорил, что мягкое и слабое — костяк жизни, а твердое и сильное — спутники смерти, — поддержал начальника Сперанский.

— И мне нравится, — сказал Мусоргский. — Наши политтехнологи недооценивают китайскую философию. Давайте сделаем абсолютно китайскую кампанию. Вот мне, например, жутко нравится такое изречение: мир слишком велик, чтобы повредить ему. Эту же мысль можно развить. Например, наш кандидат занимается лесозаготовками, то есть попросту вырубает леса. Конкуренты кричат, что он гадина и уничтожает природу. А мы отвечаем: мир слишком велик, чтобы повредить ему.

— По-моему, наш народ китайщины не поймет, — заявил Гольдерейцер. — Кампания должна строиться на простых принципах. Кандидаты обещают населению все, что оно хочет. И даже чуть больше. Хочет корову — мы ему корову и теленка в придачу. Хочет мужа — мы мужа плюс любовника. Хочет автомобиль — мы машину и трехколесный велосипед.

— Точно, — сказал Ким. — Родился слоган: «Дадим все! И немножко больше».

«От Рыбы.

Ты просил быть поконкретнее. Сообщаю.

Здание «Голубой мели» очень большое. Построено в форме квадрата — в середине закрытый двор. Пять этажей. И еще один этаж под землей. На четвертом и пятом этажах в основном жилые комнаты. На втором — кабинеты для работы, совещательные залы. Кстати, компьютеры стоят только там. На одном из них я тебе и пишу.

На третьем этаже сидит начальство — Пазаринин, бритоголовый Александр Алексеевич — я о нем тебе писал в прошлый раз. Он оказался начальником службы безопасности. Но я с ним больше не сталкивался. Там же кабинет для Чешева, но он здесь был только один раз. На первом этаже столовая, охрана, в подвале — сауна.

Свободно разгуливать по зданию не дают. Охранники — их в смене по двое — сидят внизу. Нас всех заставили нацепить бэйджи с фамилиями и фотографиями. И выдали электронные ключи, на которые все тут запирается. У каждого ключа, насколько я понял, свой уровень доступа. На этаж начальства, например, я войти не могу.

Как я уже говорил, приезжал Чешев. Очень помпезный въезд. На пяти машинах со свитой. После этого нас всех чуть не уволили. Гудко — это мой начальник — доложил ему о результатах нашего креатива. Две идеи: простая — для низших слоев и сложная — для элиты. Простая — типа дадим вам все, что пожелаете, и сложная — про тех, кто гнется, но не ломается. Чешев зарубил обе. Два мужика — телохранители Чешева — взяли Гудко под руки и стали гнуть его назад. Гудко орал благим матом и просил его отпустить. Это такие у Чешева шутки. Он, вроде, хотел посмотреть, до какой степени Гудко может гнуться, прежде чем сломается. В общем, теперь Гудко уже не главный креативщик. Выписали каких-то москвичей, которые должны приехать и навести у нас порядок.

Кстати, завел полезное знакомство — Эмма Кустова, секретарь Празинина. Девушка уже не первой молодости, но хочет. Чего хочет, узнаю сегодня вечером, потому что она мне назначила встречу в кабинете Празинина.

Засланная в неведомые края твоя Рыба.

P. S. Дружба между мужчиной и женщиной сильно слабеет при наступлении ночи.»

Константина Александровича Празинина нашли в семь часов утра в сауне. Празинин был абсолютно голым. Глядя на его туго выпирающий вверх волосатый живот, бывший подполковник милиции начальник службы безопасности Александр Алексеевич Алексеев подумал, что не понимает женщин, которые бросались на Празинина пачками. А может, и не бросались, подумал он. Это же Празинин рассказывал.

Кафельный пол сауны был залит кровью. Алексеев перевернул тело Празинина на живот. Его ударили по голове. Вопрос — чем?

Алексеев обошел помещение. Потом достал телефон и позвонил Чешеву.

— Перекрой здание. Никакой милиции, — услышал он в ответ. — Найди мне убийцу сам. У тебя есть сутки.

продолжение в следующем номере

Пол Дашкофф